Фронтовой дневник (1942–1945) - Василий Степанович Цымбал
Сегодня в 15:40 едем в лагеря. Перемены обстановки и условий жизни. Вчера капитан Романов сказал, что в половине мая меня возьмут туда, куда он говорил, или к Иванову. В крайнем случае на 3‑месячные курсы парторгов. Я уже не особенно верю в то, о чем он говорит.
28 апреля 1944 г.
Вчера мы отправились в лагерь. Предполагалось, что будем ехать поездом, поэтому я взял с собой свою вещевую сумку и ящик с партдокументами и дневниками. Оказалось, что мы прошли км 3 пешком, затем до конца города доехали трамваем и оттуда км 15 шли пешком.
Я очень устал и по дороге заболел. У меня почему-то оказалось засорение желудка, рвота, понос, отвратительная отрыжка тухлыми яйцами. Я шел и страдал, останавливаясь то рвать, то оправляться. Плохо работало сердце. Я еле передвигал ноги. Пришли мы в лагерь часов в 8 вечера. Я свалился на голые нары и сразу впал в забытье. Часов в 10 я пошел в санчасть и принял слабительное. Ночью меня тоже позывало на рвоту, бросало в жар, знобило. Я был весь мокрый. К утру с желудком стало лучше, но во всем теле чувствовалась страшная слабость, и тяжело билось сердце. Я пошел в санчасть. Ко мне отнеслись так же формально, как и в городе.
Температуру мерили не 10, а 2–3 минуты и сказали, что она нормальная – 36,6. Термометр не разогрелся еще и не поднялся. Выслушали сердце и сказали: «Ничего особенного. Перебои. Нате вам таблетку. Валерианы у меня нет». Я ушел, постепенно оправившись, начал устраиваться. Я перебрался на другое место нар, поближе к окну, чтобы было видно писать. Наломал еловых веток и сделал постель, накрыв ее плащ-палаткой.
Землянка огромная. Мы поместились в ней всей ротой. Собственно, это не землянка, а полуземлянка. Землянку здесь рыть нельзя, т. к. в ней будет полно воды.
Мы в сосновом и еловом лесу. Здесь, очевидно, хорошо будет для здоровья. Сейчас сыро. Кругом под ногами вода. Весь день идет дождь. Место болотистое. Торфяники, озерцо с ржавой водой. Пить можно только кипяченую воду. Ребята весь день работали. Я находился в землянке.
Обедал с опасением. Я боялся есть, чтобы вновь не засорить желудок. Очень плохой хлеб: и клейкий, и как будто с очистками.
Сегодня надо бы проводить партсобрание, но в связи с переводом договорились перенести его на завтра. Газет нет, и не знаю, будут ли. Надо с личным составом проводить читку и беседы, но где это делать, я не знаю. В землянке темно.
29 апреля 1944 г.
Живот продолжает бесчинствовать. Ночью я чуть не наложил в подштанники. Потребовалось быстро выскочить, а дверь оказалась запертой. В темноте я никак не мог найти крючков, чтобы открыть дверь.
Я насилу выскочил из землянки и, пробежав несколько шагов, вынужден был стремительно сесть, за что мне попало от часового.
С утра был на занятиях. Мне дали отделение, и я разбивал трассу для наводки постоянной линии. Местность хороша – сосна, ель, мхи, болота. Сейчас мокро, сыро. Летом, говорят, ужасно много комаров. С удовольствием слушал птичий гомон, от которого я совершенно отвык в Ленинграде. Вечером провожу партсобрание.
30 апреля 1944 г.
Утром я, выйдя из землянки, был поражен прекрасным зрелищем: за ночь выпало полметра снегу. К обеду вся эта красота стала таять, подплывать водой и, наконец, превратилась в жидкое месиво, пополам с торфяной, болотистой почвой, отчего в ботинках было совершенно мокро. Землянка потекла. Плащ-палатка стала мокрой, намок ящик с бумагами и партдокументами, вымокла и стала тяжелой и твердой, как броня, моя шинель.
Вот тебе и 1 мая! А в прошлом году в это время в станице Холмской я лежал на зеленой траве у куста распустившейся сирени и писал дневник. Вечером вдали, на «Голубой линии» разгорелся бой, я сидел и писал письма, а рядом со мной сидел пьяненький сапожник и пел свои замысловатые песни, переходящие неуловимо для меня одна в другую.
Здесь холодно и сыро. Нам сегодня выдали летние портянки и летние брюки б/у. В них еще холодно. Я одел и летние, и зимние портянки, куртку, шинель, шапку и все равно чувствовал себя не очень тепло. Весь день выпускал боевой листок, газету, был в бане.
1 мая 1944 г.
Привожу почти целиком письмо, недавно написанное Тамаре:
Дорогая, любимая Тамара!
Поздравляю с праздником 1 мая!
У тебя в палисаднике, очевидно, распустилась сирень, в саду цветут деревья, словно осыпанные снегом, в огороде зеленеет лук, к обеду, вероятно, будет свежий рубиновый редис.
Ты наденешь свое лучшее платье и пойдешь по солнечным улицам на демонстрацию, а после обеда пойдешь к лиману, который огромным зеркалом лежит у железной дороги и отражает проходящие мимо поезда, незамысловатые постройки и дворы пригорода, раскинувшиеся по зеленому косогору. Возможно, вы с Лидией вспомните, каждая по-своему, весну своей любви и лунные томительные вечера, наполненные до краев искрящимся, как шампанское, счастьем.
В этот день в прошлом году на Кубани я любовался цветущими садами и особенно кустом миндаля, который был словно костер розового бенгальского пламени. Я радовался теплу и солнцу, радовался оптимистическому щебету жаворонка, вьющегося в голубом небе, следил за самолетами, которые вступили над станицей в бой с немецкими стервятниками, и писал в дневнике о том, что на душе, – о нашей разлуке, о желании видеть тебя, быть с тобой.
Сейчас я нахожусь в лагере, км в 30 от Ленинграда, живу в землянке, в которой 200 человек. В землянке темно и сыро. Под нарами журчит вода. Ее беспрерывно выливают, но она вновь течет, – и эта неблагодарная работа напоминает сизифов труд.
Вчера ночью выпал снег и все одел белым. Особенно красивы были ели и сосны, среди которых расположен наш лагерь. Они опускали свои ветви под тяжестью напластований мокрого снега, который продолжал валиться с неба, как из рога изобилия, огромными, как воробьи, хлопьями.
Было тихо, но снег под
