Приключения барона Мюнхгаузена - Рудольф Эрих Распе
«Недёшево будут стоить такие чудные шубы», – подумал я и прицелился, но в ту минуту, как собирался спустить курок, поскользнулся и упал навзничь, да так сильно ударился, что моментально лишился сознания, должно быть, на добрых полчаса.
Очнувшись и поняв, что лежу на животе под медведем, я чуть не умер от страха. Во время моего беспамятства медведь, видно, перевернул меня на живот и, схватив за кожаный пояс, собрался куда-то тащить. Мои голова и грудь были под брюхом медведя, а ноги торчали наружу. Вынув осторожно из кармана охотничий нож, я отхватил три пальца на левой задней лапе зверя. Мишка заревел от боли, бросил меня и побежал со всех ног. Я вскочил, схватил ружьё, послал пулю в медведя и положил его на месте.
Но тут меня ждала другая беда. От моего выстрела проснулись остальные медведи, которые спали здесь же, на горе. Отовсюду на меня лезли косолапые, каждая минута была дорога. Не осени меня счастливая мысль, я погиб бы неминуемо.
Я живо снял с убитого зверя шкуру – это заняло у меня даже меньше времени, чем если бы это был заяц, – и влез в неё. Едва успел, как меня обступили мишки. Не могу сказать, что чувствовал себя хорошо в своей шубе: меня бросало то в жар, то в холод.
То тот, то другой Потапыч подходил и обнюхивал меня: очевидно, принимали за собрата. Правда, я был гораздо меньше их, хотя некоторые медвежата были ростом как раз с меня. Потом они стали заигрывать со мной. Я хорошо знал их повадки и во всём отлично им подражал, только, должен сознаться, ворчали и ревели мишки всё громче.
Заручившись их доверием, я стал раздумывать, что делать дальше.
Я слышал когда-то от одного старого опытного фельдшера, что ранение в позвоночник может привести к моментальной смерти. Что мне оставалось? И я решил взяться за нож.
Выждав удобный момент, я всадил нож самому большому медведю в спину между лопатками. Конечно, я очень рисковал: стоило промахнуться слегка и не положить зверя на месте, он разорвал бы меня в клочья.
Медведь, даже не пикнув, тут же повалился на землю.
Удача придала мне смелости. Я бил их ножом направо и налево. Они так и падали, а живые не обращали на это никакого внимания.
Вся гора была усеяна мёртвыми медведями. Невольно я сравнил себя с Самсоном, убившим одной челюстью тысячи филистимлян.
Вернувшись на корабль, я попросил капитана дать мне три четверти экипажа. Мы поднялись на гору, сняли с медведей шкуры и отрезали окорока, на что ушло несколько часов. Добычу мы затем перенесли на судно, а остальное бросили в море, хотя я уверен, что медвежье мясо, хорошо посоленное, не хуже окороков.
По возвращении в Англию я, от имени капитана Фиппса, послал окорока лорд-мэру и другим лордам, а также торговым обществам. Остальные достались моим лучшим друзьям.
Все меня очень благодарили, а лондонский магистрат, кроме того, почтил приглашением участвовать в торжественном обеде, который устраивается ежегодно в ратуше в день выборов лорд-мэра.
Все медвежьи шкуры я преподнёс императрице одного из северных государств на шубы её величеству и чинам высочайшего двора, за что был отблагодарён её собственноручным письмом, которое мне доставил чрезвычайный посол. В этом письме императрица предлагала мне честь разделить с ней трон, но так как меня нисколько не соблазнял императорский сан, я в самых изысканных выражениях отклонил эту милость.
Одно время ходили лживые слухи, будто капитан Фиппс недостаточно близко подошёл к Северному полюсу, как это предписывалось.
Считаю своим нравственным долгом сказать несколько слов в защиту капитана. Наш корабль шёл по верному курсу, но когда мы погрузили на судно шкуры и окорока убитых мною медведей, идти дальше к северу с таким тяжёлым грузом капитану не только не представлялось возможным, но казалось просто безумием, так как мы едва-едва продвигались на парусах против ничтожного свежего ветра, нагнавшего массу льда, который обыкновенно заграждает путь в этих широтах, близких к полюсу.
Капитан Фиппс был очень недоволен, что я не пригласил его на охоту и что вся честь достопамятного дня, который он, к слову сказать, назвал днём медвежьих шкур, принадлежала мне одному.
Он немало завидовал моей славе и всячески старался её умалить. Мы часто ссорились, да и теперь у нас с ним отношения не наладились.
Так, например, он утверждает, что я совершенно неправильно ставлю себе в заслугу то, что мне удалось обмануть медведей. Он уверяет, что ему не нужно было бы наряжаться в медвежью шкуру, так как косолапые и без этого приняли бы его за своего.
Конечно, ни один воспитанный человек не станет спорить о таком щекотливом вопросе с кем бы то ни было, а особенно с благородным пэром.
Приключение девятое
Из Англии я в другой раз с капитаном Гамильтоном отправился в Ост-Индию.
В то время у меня была замечательная легавая, обладавшая редким чутьём. Ни за какие деньги я не расстался бы с ней.
Однажды, сделав самые точные наблюдения и измерения, мы определили, что находимся от твёрдой земли по крайней мере в трёхстах милях, и тут я заметил, что моя собака пришла в сильное беспокойство.
Сначала я не придал этому значения, но прошёл час, а собака никак не успокаивалась. Я обратил на это внимание капитана и офицеров, уверяя, что берег близко, так как моя легавая чует дичь.
Меня подняли на смех, но я стоял на своём и по-прежнему доказывал, что чутьё моей собаки не может обмануть.
Все стали спорить и доказывать противное. Выждав удобную минуту, я торжественно заявил, что чутью моего Трея я доверяю больше, чем своим глазам и глазам всего экипажа, и предложил капитану пари на сто гиней (всё, что у меня было), что через полчаса мы найдём дичь.
Добродушный капитан рассмеялся и попросил доктора посчитать мой пульс.
Доктор нашёл, что я совершенно здоров.
Затем они заговорили вполголоса, но я почти всё слышал.
– У него не всё в порядке с головой, – сказал капитан. – Нечестно принять это пари.
– Я с вами не согласен, – возразил доктор. – Он абсолютно здоров, только доверяет чутью своей собаки больше, чем опыту всех наших офицеров. Конечно, пари он проиграет. Его нужно наказать, он вполне этого заслуживает.
– И всё
