Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

Василий Михайлович внимательно осмотрел своё узилище. Клетка была низка и тесна – не более двух квадратных саженей. В стенах её было два окна с деревянной решёткой и с раздвижными бумажными ширмами. Одно окно выходило к какому-то строению, отстоявшему на два шага от стены сарая, из другого были видны горы, поля, часть Дзынгарского пролива и за ним – далёкий берег острова Нифона[120]. Волею веяло с той стороны. Казалось, что японцы умышленно не закрыли этого вида от глаз узника, чтобы усилить тоску по свободе и тем сделать его заключение ещё мучительнее.

Посреди каморки стояла деревянная скамья такой величины, что на ней можно было лежать, лишь поджав ноги. На полу было постлано несколько рогожек.

«Вот и все мои мебели…» – с горькой усмешкой подумал Василий Михайлович.

Однако произведённый им осмотр несколько ободрил его; всё говорило о том, что бежать отсюда можно. При помощи простого ножа было нетрудно в течение трёх-четырёх часов перерезать деревянную решётку в окне и вылезти во двор, а там уже не составляло особого труда перелезть через забор и спрыгнуть на земляной вал, окружавший тюрьму.

Но где было взять нож? И самое главное: если уйти из тюрьмы, то что можно сделать одному, не зная ни языка, ни страны? И каким ужасным испытаниям тогда подвергли бы японцы несчастных товарищей беглеца! Мысль о товарищах заставила Василия Михайловича отказаться от бегства в одиночку.

Но где Мур, Хлебников, где матросы?

Это не давало ему покоя. Весь день он шагал по своей клетке, стараясь довести себя ходьбой до состояния полного изнурения, чтобы упасть затем на жёсткое ложе и забыться сном.

К ночи явились тюремщики. Один из них принёс ватное одеяло – совершенно новое; другой – спальный халат, но до того грязный и зловонный, что Головнин тут же швырнул его в угол, и японцы поспешили подхватить его и убраться восвояси.

Наступила ночь, полная тревожных мыслей.

До слуха Василия Михайловича не доносилось ни единого звука большого города, лежавшего за тюрьмой. Только лениво брехали собаки да без конца трещали деревянными дощечками ночные сторожа. С такими же трещотками всю ночь ходила стража вокруг тюрьмы, и через каждые полчаса солдаты внутреннего караула заходили с фонарями смотреть, что делают их узники.

Под самое утро, когда едва обозначился прямоугольник тюремного окна и Василий Михайлович забылся тяжёлым, чутким сном, когда человек сам не знает, спит он или нет, Головнин услышал крик петуха и человеческие голоса. Ему почудилось, что неподалёку говорили по-русски.

Василий Михайлович вскочил и бросился к окну, выходившему в сторону соседнего строения. Он понял, что там разговаривает Мур со Шкаевым. Прислушавшись, он смог разобрать, что Мур рассказывал Шкаеву виденный им ночью сон.

Тут проснувшиеся караульные начали шуметь, занимаясь своими делами, и продолжения разговора Мура со Шкаевым Василий Михайлович слышать уже не мог. Но он был несказанно рад и тому, что двое его товарищей оказались в таком близком соседстве с ним.

Когда солдаты принесли ему воды для умывания, ему очень хотелось узнать от них, что за строение находится рядом с его тюрьмой, но он опасался, что после этого Мура со Шкаевым могут перевести куда-нибудь подальше от него, и не спросил.

Позднее принесли завтрак, но он отказался от него, ибо по-прежнему не мог есть. Около полудня явился японский чиновник по имени Ямамото, не старый ещё человек, с такими же лошадиными зубами, как и у Гоонзо, а с ним переводчик Вахаро-Кумаджеро, ещё какой-то японец и курилец Алексей. Ямамото справился у Головнина о его здоровье, указал на пришедшего с ним японца и, приятно осклабившись, сказал:

– Это лекарь Того. Он прислан господином матсмайским губернатором, чтобы иметь попечение о здоровье русских офицеров и матросов.

Перекинувшись несколькими словами с Алексеем, Василий Михайлович узнал, что Хлебников находится вместе с Самановым, Макаровым и Васильевым, а он, Алексей, отдельно. У всех каморки тесные, грязные и совершенно без окон. Под вечер Ямамото, оказавшийся первым чиновником в городе после градоначальника, вновь пришёл с Кумаджеро и Алексеем и заявил Головнину, что если ему скучно сидеть одному, то он может взять к себе кого-либо из матросов, и предложил указать, кого именно.

– Мои матросы для меня все равны, – отвечал обрадованный таким предложением Головнин. – Пусть они будут здесь со мною по очереди, начиная хотя бы с Макарова.

Макаров был переведён в клетку Головнина, и пока он удивлялся, как у Головнина хорошо, Василий Михайлович спросил Ямамото:

– Всегда ли вы будете нас держать так, как теперь?

– Heт, – отвечал тот, не моргнув глазом. – После вы будете жить вместе, а потом вас отпустят в ваше отечество.

– Скоро ли сведут нас в одно место?

– Нет, ещё не скоро, – отвечал японец, тоже не задумываясь.

После случая с Гоонзо Василий Михайлович уже знал цену подобным уверениям, тем не менее упоминание об отечестве несколько успокоило его.

«Может статься, что этот Ямамото и не врёт, – подумал Головнин, – ведь сказал же он, что мы ещё не скоро будем жить вместе».

После этого, впервые с момента прибытия в Хакодате, Василий Михайлович захотел есть. И он ел с жадностью, но весь ужин состоял из рисовой каши с тёртой редькой без всякой приправы, щепотки мелко нарезанного зелёного лука и кусочка солёного огурца.

А на другое утро в тюрьму пришёл переводчик Кумаджеро и торжественно объявил:

– Капитан Хаварин, начальник города желает видеть русских…

Глава 9

Тюремный дневник из нитки

Прошла ещё одна ночь, прежде чем пленников отвели к гимниягу (начальнику) города. И эта вторая ночь в тюрьме была для Головнина не намного спокойнее первой.

Хотя разговор с Ямамото – Лошадиные зубы, как прозвали его матросы, – и успокоил до некоторой степени Василия Михайловича, но теперь мысли его обратились к «Диане», к товарищам, оставшимся на шлюпе. Его тревожило: ушли ли они от берегов Кунашира или вступили в бой с японцами и сами попали в плен? Мысли об этом не давали ему уснуть.

Наконец после обеда в тюрьму явился Ямамото и объявил, что сейчас пленников поведут к начальнику города. Их вывели во двор, и, прежде чем выстроили в ряд, Головнин успел обнять и расцеловать Хлебникова и бывших с ним матросов – так он был рад, что они живы