Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца - Рувим Исаевич Фраерман

Первыми стали показывать своё искусство копьеносцы. Оружие их было сделано из тонких суковатых палок сажени полторы длиною, трёхгранных, с зазубринами на толстом переднем конце. Метали их в ствол довольно тонкого дерева со значительного расстояния при помощи небольшой плетёной верёвочки – казасивы, на одном конце которой была сделана петля, а на другом – узел.

– Гляди-ка, Тихон, – сказал Головнин, указывая ему на верёвочку, – у нас сего не было, мы просто махали с плеча.

И он стал следить за тем, как метальщики копья пользовались своим приспособлением.

А они держали копьё между большим и указательным пальцами, надев на последний петлю и обведя верёвочку кругом копья выше кисти руки. При помощи этой верёвочки они приводили копьё в нужное положение и бросали с руки.

Все копья, одно за другим, впивались в дерево с большой силой, причём свободный, тонкий конец их ещё долго после этого дрожал, словно от злости.

Ещё более заинтересовался Василий Михайлович стрельбою из лука.

– А ну-ка, – обратился он к Тишке, – погляди, какие у них луки. Такие ли, как были у нас с тобой в Гульёнках?

– Нет, – отвечал тот. – Гли-ка, какие у них. – И он взял у одного из юношей лук и стал показывать Головнину. – У них дюже лучше.

Лук островитянина был сделан из прекрасной казарины. Он был крепок, упруг и так отполирован, что блестел, как стекло. Стрелы к нему были из тростника длиною более полусажени, с большими наконечниками из чёрного дерева с зазубринами с трёх сторон.

– Это, слышь, для рыб, а это для птиц, – пояснил Тишка, показывая Головнину стрелы с различными наконечниками.

Чёрные юноши стреляли из луков в скорлупу кокосового ореха, укреплённого в развилке двух ветвей, с расстояния четырёх-пяти саженей, не сделав при этом ни одного промаха и не перегибая лука до отказа, чтобы не сломать его.

– А мы-то с тобой, помнишь, сколько луков переломали! – напомнил Головнин Тишке.

Один юноша после стрельбы в кокосовый орех куда-то убежал, но скоро возвратился и показал Головнину большую рыбу, пробитую насквозь стрелой.

Бросание камней из пращи показывали на воде. Камни островитян покрывали половину расстояния до «Дианы», стоявшей довольно далеко от берега.

– Ого, это, пожалуй, поспорит с ружьём, – заметил Рикорд. – Полёт нашей пули с поражением будет не больше.

Головнин охотно выменял на бусы и другую мелочь пару таких пращей, сплетённых из войлока кокосовых орехов, и лук для музея Петербургской академии.

Подарок двух ножей так растрогал Гунаму, не понимавшего, за что про что Ята получил свой нож, что вслед за Головниным он приехал на «Диану» с несколькими кокосами, наполненными красками, и предложил Головнину покраситься. Тот отдарил его разной мелочью и краски взял, но краситься отказался, отговорившись тем, что побережёт эти краски до возвращения домой, а там покрасится, чтобы пощеголять среди своих соотечественников.

После обеда Головнин поехал с Гунамой на берег, намереваясь при его помощи окончательно выяснить, сохранилось ли у жителей острова что-либо из оставленных Куком вещей. Лазили чуть не по всем шалашам посёлка, но никаких следов куковскнх вещей установить не удалось, и Василий Михайлович уже собирался возвратиться на шлюп, как увидел в хижине одного старика обломок толстого железного болта.

Как могла попасть сюда эта вещь явно европейского происхождения? Ясно, что это – памятник пребывания Кука на острове Тана.

Головнин предложил старику променять болт на ножик. Но старик отрицательно покачал головой и сунул болт под цыновку, на которой лежал.

Тогда Головнин прибавил к ножу ещё и ножницы. Старик по-прежнему отрицательно покачал головой и отвёл рукой протянутый к нему предмет мены. Головнин прибавил к ножницам полотенце. Но результат был тот же: старик не хотел расставаться со своим сокровищем.

Такое упорство старого островитянина, в свою очередь, усиливало желание Василия Михайловича приобрести столь ценную реликвию и поэтому он прибавил к предложенному ранее небольшой колокольчик, затем железную гребёнку, потом медное кольцо.

Но упрямый старик даже не хотел разговаривать.

Тогда Головнин решил, что, очевидно, старый островитянин помнит Кука и вещь эту хранит, как память о нём, и это его несколько утешило и так растрогало, что он подарил ему гребёнку и кольцо.

По возвращении на шлюп Василий Михайлович не без горечи признался Рикорду в своей неудаче.

– Кусок болта, говоришь? – стал припоминать Рикорд. – Погоди-ка, да здесь давеча Начатиковский разыскивал какой-то болт, что висел вместо блока на двери в кладовую. Он подобрал его в Симанской бухте, на берегу, и привёз на шлюп для хозяйственных надобностей. А вот теперь он исчез.

– Надо обязательно выяснить, кто его взял, – решил Головнин, сильно смущённый этим открытием.

Всё выяснилось после того, как на палубе раздался звук, похожий на рёв коровы.

– Откуда у нас «буга» с рогами? – засмеялся Василий Михайлович.

Но то была не «буга», а сигнальная раковина, в которую трубил Тишка.

– Это ты у меня взял раковину? – спросил Головнин.

– Никак нет, – ответил Тишка. – Это я выменял у старика на острове.

– На что?

Тишка замялся.

– Говори! – строго сказал Головнин.

– На болт, – признался Тишка, пряча глаза.

– Который снял с двери?

Тишка молчал. Василий Михайлович отвернулся, чтобы скрыть улыбку. Затем, взяв Рикорда под руку, отошёл с ним в сторону и сказал:

– Хорош бы я был, ежели бы сей кусок железа привёз в Петербург и представил бы его как редкость правительству. Впрочем, – улыбнулся он, – сколь много, может статься, хранится в европейских музеях редкостей, подобных сему болту!

Ещё одна тёмная тропическая ночь поглотила и остров Тана, и гавань Резолюшин с «Дианой», отдыхавшей после столь продолжительного и тяжёлого плавания на спокойной глади залива. Вулкан бесшумно дымился. Без конца шумел бурун на камнях при входе в гавань.

На баке вспыхивали огоньки матросских трубок, около кадки с водой слышался тихий ночной говор, порою смех. И вдруг в этой тишине ночи родилась робкая, беспорядочная, явно чисто случайная рулада звуков, напоминавших собою что-то среднее между обыкновенной пастушеской свирелью из липы и рожком.

То бывший Тишка, ныне Ята, заиграл на нау, подаренной ему его чернокожим братом.

– А ну, Яша, дунь-ка ещё разок, – попросил в темноте кто-то из курильщиков.

Тишка повторил свою руладу и раз, и два. Тогда с берега откликнулся человеческий голос. То запел какой-то островитянин. Мелодия, которую он пел, казалась заунывной. В ней часто повторялось слово «эмио», и от этого грустного слова она казалась ещё печальнее и брала за сердце, несмотря на всю свою чуждость для слуха европейца.

Этот концерт подзадорил Начатиковского. Он вынес на палубу свои гусли, и ещё долго в тишине тихоокеанской