Побег из Олекминска - Вера Александровна Морозова

ПОРОШОК «КРАСА ГАРЕМА»

На рекламной странице журнала «Нива» за 1894 год были изображены две красавицы. Одна во весь рост, закутанная с головы до самых пят пушистыми волосами. Другая плела косу в руку толщиной.

Та, что закутана с головы до ног волосами, была нарисована художником в неестественной позе, руки были выброшены вперед, копируя статуи городского парка. Волосы напоминали золотой дождь, да и вся картинка — словно плохая декорация местного театра. В другом углу рекламной страницы это же лицо появилось снова, только увеличенное в несколько раз. Кукольное. Бездумное. Старательно выписанные глаза, поражавшие, по мнению художника, негой, и волосы — главное достоинство портрета. Обе рекламные дамы жили с единственной целью — носить волосы и ухаживать за ними. От одной дамы к другой шла лента с надписью на французском языке — Melle Dass. Интересно, кто бы осмелился рекламировать чудо косметики без ссылки на французскую парфюмерию. Над головами красавиц крупным шрифтом сверкало: «Волосы и уход за ними» — реклама безвредной растительной краски для волос под названием «Краса гарема». Разумеется, как во всякой серьезной бумаге, в рекламе был и постскриптум — достигнута возможность снятия темных пятен с волос, являющихся результатом окрашивания химическими красками, содержащими ляпис. А далее сплошная проза — стоимость 3 рубля, высылается почтой... Высылается также и брошюра «Уход за волосами» за две десятикопеечные марки.

Мария хмыкнула — реклама поражала ее глупостью каждый раз. Ба, над рекламой краски для волос новый медальон с красоткой, призванной очаровывать вас кожей лица. Впрочем, в волосах ей также не было отказано. Очевидно, она пользовалась краской «Краса гарема». Черным по белому писалось: «Идеалом женщины есть и остается березовый крем, приготовленный в лаборатории А. Энглунд». И далее пышное и цветистое описание достоинств крема.

Впрочем, чудеса косметики на этом не заканчивались. Рекламировался и грим фабрики Лемерсье. Правда, французская чудо-косметика производилась на Бутырской улице в Москве. Дела!

Мария перелистывала журналы, которыми были завалены столики в шляпной мастерской. Содержала мастерскую госпожа Постникова, купив ее с торгов у некой купчихи Торбухиной, а та, по преданию, приобрела ее у самой мадам Лямбуле, настоящей француженки, бежавшей из Франции с русским офицером. В городе мастерская на этом основании считалась французской и диктовала моды. В ней всегда толпились заказчицы и каждую неделю в окнах менялись модели. Модели также считались новейшими, полученными из самого Парижа.

Госпожа Постникова, которую заказчицы непременно называли «мадам Полина», оказалась грузной молодящейся женщиной. С заметными румянами на полных щеках. С накрашенными бровями. Маленькими хитрыми глазами и вечно сожженными от завивки волосами. Носила узкие платья с бесчисленными бантами и бантиками. Бантики на оборке платья, бантики по всему полю юбки, бантики на плечах, бантики в волосах. Единственно, чем они отличались друг от друга, — размером. Были они и прозрачными, и атласными, и муаровыми, и в полоску, и в горошек. Мода в руках разумной госпожи Постниковой сочеталась с бережливостью: платье оставалось одним и тем же, менялись только бантики да рюшки. И все должны были делать вид, что не узнают платья, что оно моднейшее и французское.

Мария поступила работать в шляпную мастерскую не от хорошей жизни.

В Поволжье разразился голод.

После смерти матери и брата она уехала из Самары, отправилась к старшему брату в Екатеринослав. И припомнился ей случай, предшествующий ее поездке к брату.

Время было тяжкое. В стране разразился голод небывалый по размаху. На небе ни тучки, ни облака. Земля, выжженная солнцем. Деревья почернели и сбросили листву. Великий пожар, огненный смерч пронесся над Поволжьем. За все лето не выпало ни одного дождя. Власти принимали «самые срочные меры», как со злостью говорили в народе, устраивали крестные ходы, служили днями и ночами молебны, укоряли народ в безнравственности, за что якобы господь и послал наказание. Но все было безуспешно. Выгорели не только посевы. Земля, израненная трещинами, стонала, как тяжело больной человек. Выгорела дотла и трава; все, что оставалось в природе зеленого, — все сгорело в горячих лучах солнца. Вместе с лугами погибал от голода и скот. Голод, невиданный даже в этих видавших виды краях, захватил и Самарскую губернию.

В газетах много писали о неурожае, голоде, пугали эпидемиями тифа и холеры, но реальных мер по спасению губернии не предпринимали.

С какой ненавистью смотрела Мария в газетах «Русские ведомости» или «Самарский листок» на портреты сытых и холеных дам в широкополых шляпах, увешанных массивными золотыми цепями и страусовыми перьями, позирующих на фоне бараков, построенных на скорую руку. Столовые для голодающих! Столовые были рассчитаны на полсотни человек, а голодали десятки тысяч. Страшно, как страшно смотреть на детишек! Старческие сморщенные лица, полураздетые, полуразутые. И вельможные дамы — патронессы. О большой духовной грубости, о жестокости говорили Марии эти снимки. Как им не стыдно выставлять напоказ собственное благополучие, когда детишки умирают с голода!

Мария возмущалась и кипела от негодования. Голод вступил в свои права: ежедневно в Самаре погибали от голода почти триста человек. Триста в один день! Позор... Позор... И это в цивилизованном государстве.

Ее кипучая натура не могла бездействовать. Мария устроилась на курсы подготовки сестер милосердия, чтобы затем отправиться на помощь в села, пораженные голодом и эпидемиями. На курсах барышень мало — боялись тифа и холеры. Приняли ее с радостью. С остервенением днями и ночами штудировала медицинские справочники, стараясь разыскать в них ответы на вопросы. Да разве найдешь в справочниках ответы? К тому же разнесся слух, что в деревнях начались голодные бунты. Измученные темнотой и невежеством, крестьяне, не зная, кого винить в смерти близких, стали убивать врачей и фельдшеров. К больным детишкам не пускали врачей, чурались медицинской помощи... И страшное дело — на подавление этих бунтов отчаянья и невежества власти бросили войска.

Подруги отговаривали Марию от поездки в село Екатериновка Самарской губернии, куда получила направление, но она все же поехала. Огорчения начались еще в дороге. Ехала она на телеге, которую едва тащила тощая лошаденка. Ехала по опаленной зноем земле, мимо черного леса. Леса погибали, как все живое, в это страшное лето. Особенно ее поразил дуб, одиноко стоявший на опушке леса. Гигант широко разбросал опаленные солнцем ветки, и они, словно руки голодного человека, кричали о помощи. Ветер ворошил, гремел сухим листом, тяжелым и литым, который,