Вайнахт и Рождество - Александр Константинович Киселев

— Я поговорю. Думаю, разрешит. Прямо сейчас и поговорю. Согласен? — Иван Ильич поднялся.

Я кивнул. Нужно было, как говорится, держать марку, то есть не показывать, что я радуюсь. Но я и правда радовался. Здорово придумал Иван Ильич!

Он ушел, и Соня спросила:

— Ты из-за чего с мамой поссорился?

Я не хотел говорить, из-за чего.

— Она меня ударила.

— Да ты что? Ой, тетя Маша не может ударить! — Сонька так удивилась, что брови у нее полезли под рыжие волосы.

Я буркнул:

— Что я, врать буду?

— Наверно, ты что-то такое сделал, что ужас.

— Это она сделала ужас. И вообще…

— Что?

— Я не могу говорить.

Сонька вздохнула:

— Ну ладно… А я бы, наверно, никогда с мамой не поссорилась. Когда она вернется, мы сядем с ней вместе, обнимемся и будем разговаривать. Тихо-тихо. Долго-долго.

«Конечно, твоя мама небось фашистам не служит», — хотел я сказать, но прикусил язык.

Иван Ильич вернулся быстро и принес мою одежду, одеяло, подушку и постельное белье.

— Ну, вот и все. Теперь, значит, так. Поиграем в лото, поужинаем, а потом пораньше ляжем. То есть вы ляжете, а мне посидеть надо. Завтра в храм пойду, приготовиться надо. Не знаю, что там, кто там, кто из прихожан будет, а служить надо. Волнуюсь я, ребятки. После такого перерыва — будто в первый раз…

Соня сидела на кровати и расплетала волосы. Плохо девчонкам, думал я. Зачем они такие длинные носят? Столько возни. Рыжие, нет, какие-то медные колечки легли Соне на плечи. Было похоже на металлическую стружку. У нас в школе есть такой станок, когда на нем детали точат из латуни, такая же стружка получается. Вообще-то Соньке это шло, с распущенными волосами.

Она сказала:

— Я хочу, чтобы у меня волосы были, как у твоей мамы. Такие прямые и как шелк. И не рыжие. А у меня плохие. Жесткие. И кудряшки эти дурацкие. Не расчешешь. Вот потрогай.

Я потрогал. И правда, колечки были упругие.

Иван Ильич погасил лампу, остался только красный огонек под иконами. Женское лицо снова смотрело на меня большими глазами.

— Сонь, а тебе не скучно все время дома сидеть?

— Нет. Иван Ильич хороший и рассказывает интересно. И у него книг много. Я читаю.

Она помолчала, а потом прошептала:

— Без мамы только скучно.

— А папа где? На фронте?

— Не знаю. Он еще в начале лета в отпуск к бабушке с дедушкой уехал в Белоруссию. И мы о нем ничего не знаем. Ты знаешь, где Белоруссия?

Честно говоря, я не очень знал. То есть совсем.

— Там, — я махнул рукой. Все равно в темноте не видно.

— Ага. А Белоруссию немцы в самом начале захватили. И мы одни с мамой остались. А теперь я одна, и она одна.

Она замолчала и зашмыгала носом.

Потом сказала:

— Коль, а Коль?

— Что?

— Ты везде ходить можешь, а мне нельзя. Вдруг ты маму увидишь?

— А где она?

— Я знаю где. Мне твоя мама сказала. Ты знаешь, где скульптурная фабрика? Всех евреев там поселили. И не разрешают выходить.

Я сразу вспомнил военнопленных. Хорошо, что на фабрике есть где жить.

— Ладно. Завтра схожу.

— И, Коль, если увидишь… Ты скажи, что я ее очень-очень люблю и жду, хорошо?

— А если не увижу? — спросил я.

— Ой, что ты, Коль, ты обязательно увидишь! Я знаю, что увидишь!

Ну да. А там немцы с автоматами. Но я не стал говорить.

— Только знаешь что. Ты не говори, что я скучаю, ладно? А то она расстроится и плакать будет. Я не хочу, чтобы она плакала.

— Хорошо, — сказал я.

Она опять замолчала, опять, наверно, заплакала. А мне очень хотелось рассказать ей все-все. И я стал думать, рассказывать или нет. И пока думал, заснул.

Тетя Аня и листовки

Иван Ильич ушел очень рано. Потом я услышал сапоги Герхарда и каблуки мамы. Каблуки ненадолго замолчали около двери, а потом снова застучали, и наступила тишина. Соня еще спала. Я оделся и вышел в переднюю комнату. На столе был завтрак, накрытый полотенцем. Я сунул в карман кусок хлеба и побежал.

Скульптурная фабрика находилась в бывшей церкви и нескольких домах рядом. Двор фабрики окружали столбы с натянутой колючей проволокой. Среди огромных камней и готовых памятников играли дети. Взрослые ходили с лопатами, носилками и пилили доски. У всех на одежде были желтые звезды. Я пошел вдоль проволоки. Почему-то нигде не было видно охраны. Я шел-шел и наконец увидел Сонину маму.

Она подметала двор. Было странно видеть ее, одетую в хорошее пальто с меховым воротником и туфли, с метлой.

— Тетя Аня, тетя Аня! — тихо, а потом громче позвал я.

Она вздрогнула, подняла голову, оглянулась и подошла к проволочной изгороди.

— Коля! Ты как здесь?

Я стал рассказывать, что все хорошо, что Соня у нас, то есть у Ивана Ильича, что она ее любит и ждет… Ну, конечно, тетя Аня здесь заплакала, но быстро.

Она сказала, чтобы Соня не переживала, что она жива-здорова, чтобы она была осторожна и как хорошо, что Соня у нас и у нее такой друг.

— Может быть, вам что-то нужно? — спросил я, вспомнив лагерь пленных красноармейцев.

Тетя Аня сказала, что ей нет, ничего не нужно, а нужно одному человеку лекарство, потому что без него он может умереть. Она вытащила кусок бумажки и коротенький тупой карандашик и написала название.

— Передай маме, она знает, что это. Хорошо? А как…

И тут мы услышали крик. Оказывается, охрана все-таки была. Просто надо было смотреть вверх. В проеме колокольни стоял немец в каске и что-то кричал нам лающим голосом. А потом поднял карабин и прицелился.

И я побежал, крикнув: «До свидания!». Немец не стал стрелять.

Я решил не сразу идти домой, а посмотреть сначала тайник. Я уже несколько раз заглядывал в него, но было пусто. Может, Валя про тайник придумал, чтобы я ему не мешал? Но все равно.

Я приподнял отлив, сунул руку и тут же нащупал свернутую бумажку. Ура! Записка состояла из нескольких слов и цифр: «6 ноября 23.00 магазин Афончикова».

А сегодня какое? Я не знал. Надо у Соньки спросить. Я хотел положить записку назад, но тут меня стукнуло. А пусть больше никто не придет! А я приду. И тогда Валя узнает, что он зря меня не хотел брать, что я настоящий