Не воротишься - Надежда Вадимовна Ларионова
Вода льется прямо в траву, бурным мыльным водопадом. Мать подлетает, отвешивает оплеуху и тут же всплескивает руками и осматривает щеку – не поставила ли синяк? Свадьба ведь на носу, разве можно, чтобы невеста с синяками щеголяла. Мария позволяет утереть себе слезы, позволяет уткнуть себя в пышную материнскую грудь и по-детски прижимается к ней, целует влажную, теплую, пергаментную от загара материнскую шею. Мария шепчет, зажмурившись, наугад – мама, дай только закончу десятый класс, дай срок, мама, я буду хорошей дочкой, я стану хорошей женой, только дай доучиться, раз уж взялась.
И мама кивает. Ладно, поговорю. Но ничего не обещаю. И Мария целует ее снова, чувствуя себя маленькой-маленькой, младше, чем любимый ее младший брат. Маленькой Дюймовочкой, уткнувшейся в теплый ласточкин бок.
* * *
Для книг у Графини особая тряпочка. С мягкими ворсинками, которые почти не намокают, но замечательно собирают пыль. Мария осторожно гладит ею корешки. Книги, закрытые, спящие, кажутся ей неизвестными цветами с разноцветными листьями – темно-синими, бордовыми, кремовыми – цветами с пока неизведанных или давно забытых планет. Сколько лет ей бы потребовалось, чтобы прочитать их все? Сначала Мария думала, что Графиня читала все выставленное здесь собрание. Но однажды Тарасенко поколотил пацана из параллели, и Графиню вызвали на экстренный педсовет, Мария осталась дежурить в одиночку. Поддалась искушению и принялась распахивать книги одну за другой. И каково же было ее удивление, когда томики захрустели корешками, будто бабульки, которые разминают старые косточки после долгого сна. Осторожно расставив потревоженные книги на прежние места, Мария решила пересчитать их, но на двухсотой сбилась, и пришлось начинать заново. Но дальше она никак не успевала добраться, обязательно кто-нибудь отвлекал, или чайка с воплем пролетала над окнами, или ревел мопед, или поезд давал гудок.
– Шестьдесят четыре, – прошелестела Мария, и Графиня тут же отреагировала:
– Что ты там бубнишь, Михай? Поди-ка лучше сюда, есть тебе задание.
Графиня сидела за своим столом, похожая на сороку, в черном пиджаке с белыми лацканами. Мария подумала, что она выглядит какой-то слишком худой, и пиджак стал висеть на острых плечах, и глаза красноватые и беспокойно перебегают с Марии на стеллажи, на портрет на столе, отвернутый от класса в сторону, на белую фарфоровую чашечку.
– Михай, посиди со мной, погоди, сначала налей чаю себе. Мне не нужно, я уже пила. В эту чашечку прямо и наливай, из нее чай вкуснее.
Чашечка звякает о глянцевитую поверхность парты, и Мария осторожно отодвигает стул. Графиня не сводит с нее глаз, следит за тем, как Мария придерживает юбку, как садится и притрагивается губами к чашечке.
Графиня вскакивает. Выдергивает чашечку из ее рук, кипяток плещет Марии на руки, и она шипит от боли.
– Нет, все не так, Мария, я передумала, не трожь эту чашечку. Никогда больше не трогай ее, слышишь?
Мария только поднимает брови – какая муха ее? Ну ладно, кожа на руке зудит, хочется скорее сунуть ее под холодную воду, Мария бросает в сумку тетради ворохом и выскакивает из класса. И уже в дверях замечает, как Графиня стоит между партами, обхватив руками черно-седую голову, и раскачивается, раскачивается взад-вперед, и гудит.
* * *
Когда при встрече Фил хватает ее руку для поцелуя, Мария вскрикивает. На пальце – безымянный на правой руке – и костяшках над ним вспухли болючие пузыри. Фил осматривает ее руку, будто она сама из тончайшего фарфора.
– До свадьбы заживет.
Мария смотрит на него с ужасом – и вправду ведь идиот, но руку не вырывает. Вокруг них шумит зацветающая черемуха, Марии кажется, что весь мир сейчас пахнет ею, даже темные глаза, которые смотрят на нее снизу вверх. Фил лежит головой на ее коленях, и Мария видит каждую рыженькую веснушку на его щеках.
Мария закусывает губу, пытается сделать вдох, снова и снова. Фил сжимает ее пальцы: «Мария что с тобой?» – и поток слов и слез обрушивается на него. Обо всем вперемешку – о красных пятерках в дневнике и о красных простынях, о тайком подготовленных Графиней документах для поступления в город, о стучащих колесах электрички, которая увезет ее в новую жизнь, и монетках, падающих в хрустальный бокал шампанского.
И когда Мария наконец затихает, накрывшись его кожанкой с головой, она слышит голос Фила, будто из-под толщи воды: «Мария, ты же можешь отказаться. И уехать в город. И быть сама по себе. Или быть со мной».
Марии хочется засмеяться в его красивое, но такое глупое лицо.
– Ту мана полеса[6], – говорит Мария, садясь. – Мы как бы рядом, но очень далеко. Вы живете по своим законам, а у нас – романипэ[7], у нас надо слушать старших, в самом деле слушать, а не делать вид.
– Ну а если не послушать?
– Это даже думать нельзя. Лубны[8] станешь, – Фил поднимает брови. – Из табора выгонят, навсегда, на коленях будешь просить – не посмотрит никто, будто ты пустое место, ничто, понимаешь?
– Даже мама?
– А маму спросят – есть у тебя дочка Мария? Нет, такой нету дочки.
Фил хмурится, поводит плечом – ну не знаю, выдумываешь.
– Но вы ж, цыгане, своих же не бросаете? Вроде.
Марии даже завидно делается. Счастливый, не может поверить, что значит, когда тебя перестают свои же узнавать.
Вместо ответа Мария ложится головой ему на плечо. Грубая шерсть свитера колет щеку. И отросшая щетинка на его подбородке. Мария дотрагивается до нее губами, и выше, целует теплый приоткрытый рот, целует глаза, доверчиво прикрывшиеся. Черемуха пахнет сладко-сладко, солнце припекает макушку, согревает пальцы, застывшие в спутанных волосах. Марии кажется, что стоит ей разжать руки, и он упорхнет прочь, как не нуждающийся больше в опеке дрозд. И пусть Мария нашла его на траве под гнездом, выкормила его из своих рук, он оправился, он
