Ситцев капкан - Алексей Небоходов
Фасад дома Петровых стоял напротив черного неба как ответ на любой вопрос о смысле жизни: величественно, бессмысленно, немного смешно. Кованая ограда, увитая сухими побегами дикого винограда, мерцала остатками позолоты, словно праздничная обёртка на давно испорченной конфете. Мраморные ступени к крыльцу были стерты поколениями каблуков, но каждый новый скол не только не разрушал вид, а наоборот – прибавлял зданию авторитета, как шрам на лице опытного хирурга.
Гриша шагал рядом с Маргаритой, сохраняя застывшую вежливость и лёгкий прищур, свойственный человеку, который предпочитает осматривать всё глазами, а не трогать руками. Однако взгляд его невольно задержался на одном элементе: решётка ворот была украшена фигурами причудливых животных – ни один зверь не был похож на настоящего, все были как будто выдуманы кем-то с очень плохой памятью и богатым прошлым. На мгновение ему показалось, что эти звери двигаются, сверлят его глазами, а не просто отражают заходящее солнце. Он усмехнулся: если уж искусство имитировать жизнь, то только в её самом гротескном исполнении.
Пока Маргарита возилась с электронным замком, Гриша нащупал в кармане пиджака маленькую фотографию – пожелтевший отпечаток с детским лицом и женщиной, чей профиль он знал лучше любого учебника. Рука на секунду сжала уголок фотографии, потом он аккуратно убрал её обратно, будто это был талисман от глупых вопросов и преждевременной жалости.
– Значит, вернулись к своим истокам, – заметила Маргарита, открывая калитку. – После таких вылетов из университета обычно едут в монастырь или к тёще.
– А я в детстве любил сказки, – ответил Гриша с невинной улыбкой. – Здесь их больше.
Она хмыкнула, явно не оценив попытки приравнять её дом к памятнику фольклору.
– Только не думайте, что моя мама скажет вам спасибо за смекалку. Она ценит дисциплину и пунктуальность.
– Я в курсе, – сказал Гриша. – Меня предупреждали.
На крыльце их встретил слабый запах кофе и влажной штукатурки. Свет в прихожей был приглушён, но стены с узорной лепниной казались белее свежевыстиранной простыни. В зеркале у входа Гриша мельком увидел себя и еле заметно поправил галстук – отражение напоминало ему скелет в дорогом костюме, и от этого захотелось засмеяться.
Они вошли, и сразу стало тихо: такой тишины не бывает даже на кладбище. Слева – лестница с ковровой дорожкой, по которой можно было катить шарик и услышать его в самом дальнем углу дома; справа – дверь в гостиную, из которой доносились слабые звуки радио, что-то про международный скандал или, может быть, утренний прогноз.
Маргарита жестом показала идти за ней. Каблуки её уже не цокали, а осторожно ступали по толстому ковру, каждый шаг напоминал команду из старой военной хроники: «двигаться быстро, говорить мало, не жалеть никого». Она не оборачивалась, зная, что Гриша держит дистанцию.
В центре зала стояла массивная люстра, под которой легко могли бы поместиться три семьи среднего достатка. Она казалась надзирателем, готовым тут же заметить любое отклонение от норм приличия. Диваны и кресла были расставлены по периметру, как экспонаты: ни одного лишнего жеста, даже плед на спинке лежал с такой аккуратностью, будто его проверяли под лупой.
– Присаживайтесь, – сказала Маргарита, указывая на край дивана, и в тот же миг исчезла за двойной дверью, не дав времени ни осмотреться, ни отдышаться.
Гриша опустился на жёсткую подушку и выдохнул. Ситуация напоминала экзамен, где билет тебе достался заранее, но правильного ответа всё равно нет. Он аккуратно разглядел помещение: фотографии в рамках, несколько мраморных статуэток, книги в кожаных переплётах – всё словно кричало: «мы помним, что такое приличия, даже если никто в это больше не верит».
Он мысленно поставил баллы за эстетику и за нелепость, идущую рука об руку. Не удержался – провёл пальцем по полке, отметил отсутствие пыли, но нашёл пару незамеченных царапин на лакированной поверхности. Это его почему-то успокоило.
Из коридора доносился шёпот – женские голоса, низкий и высокий. Он сразу догадался: Маргарита докладывает матери, что груз доставлен по адресу, внешне цел, дефектов не обнаружено.
Дверь открылась бесшумно, и в комнату вошла Елена Петрова. Она была другой породы, чем дочь: выше, шире в плечах, с мягкой походкой кошки, которая знает, что у неё девять жизней, а не одна. На ней был брючный костюм цвета старого вина, волосы отливали серебром, и только глаза – серо-стальные, как у Маргариты, но глубже и опаснее. Её лицо казалось одновременно материнским и судейским, и первое, что бросалось в глаза: она привыкла видеть слабость, и никогда её не прощала.
– Значит, вы и есть тот самый Григорий, – сказала она без малейшей эмоции. – Я ждала, что вы будете выше ростом.
Гриша поднялся и сделал кивок: не поклон, но уважения хватило бы даже старому академику.
– Рост у меня скромный, но я быстро обучаюсь, – ответил он.
Она села в кресло, не предложив ему сделать то же самое. Маргарита появилась в дверях и замерла, будто ждала команды.
– Ваша бабушка написала мне, чтобы я взяла вас на перевоспитание, – сказала Елена, не моргнув и глазом, будто оглашала официальную повестку дня на собрании совета директоров. Она не смотрела на Гришу прямо, а будто бы рассматривала его сквозь призму делового контракта: оценивала сроки поставки, наличие заводского брака, выгоду для обеих сторон.
Гриша ожидал какого-то упрека, вопроса или хотя бы тени улыбки, но Елена была немногословна и содержательна, как налоговая декларация. Он почувствовал, как вся комната слегка сжалась в объемах – воздух потяжелел, а диван под ним стал вдруг неудобно жёстким. Он вспомнил, как бабушка Валя обмолвилась на московской кухне: "С такой женщиной только осторожно, Гришенька, у неё каждый разговор – ловушка". Тогда он не поверил, но теперь расслышал в голосе Елены что-то от ледяной глыбы, которую предлагали растопить исключительно собственным жаром.
Маргарита, стоявшая у двери, смотрела на сцену с холодным любопытством патологоанатома: ей явно доставляло удовольствие наблюдать, как мать медленно препарирует нового жильца. В этой семье, подумал Гриша, все слова были расписаны заранее, а роли – закалены годами совместной службы.
Он попытался вспомнить, что именно написала Валентина, но знал лишь обрывки: "Григорий остался один, поступил в университет, но…"; "Только вы, Елена, сможете вдохнуть в него…" – дальше шли какие-то неразборчивые следы слёз и, кажется, пятно от варенья. Он внутренне поежился – никогда не любил, когда его представляли как неудавшийся проект, требующий срочной доработки.
Впрочем, он уже научился: когда тебя ставят в угол, лучше самому очертить границы пространства.
– У меня не было выбора, – сказал Гриша.
Слова прозвучали тише, чем
