В здоровом теле... - Данила Комастри Монтанари
— Сердце, — вздохнул Папиний-младший. — Мы нашли его со склоненной над раскрытым папирусом головой. Жаровня погасла, а свеча догорела до половины. Очевидно, у него не хватило сил вовремя позвонить в колокольчик, чтобы позвать на помощь, а когда он наконец смог это сделать, было уже поздно… Единственное утешение — знать, что он угас мирно, в наших объятиях, — добавил хозяин дома, поглаживая скошенный подбородок потной рукой, на которой выделялась ониксовая печатка отца, что отныне делало его новым отцом семейства.
— Отчего же такой внезапный приступ? — осведомился Публий Аврелий. — Твой отец, казалось, был в добром здравии…
— Так и было, — признал юноша. — Он всегда вел простую и умеренную жизнь, подобающую доброму римлянину: скромная еда, немного вина, никакой роскоши…
— Никаких женщин… — самым невинным тоном продолжил Аврелий.
— В его-то возрасте, представь себе! — с досадой фыркнул Папиний.
— Что ж, он был бы не первым, — заметил сенатор.
— Говорю тебе, что… — замялся тот, оглядываясь в поисках помощи.
Жена, которая, очевидно, подслушивала, со скоростью молнии явилась на сцене, резким движением отдернув занавеску таблиния.
— Наш дом чтит традиции, поэтому никто не позволил бы себе совать нос в личные дела отца семейства, — властно вмешалась она.
Публий Аврелий искоса оглядел знаменитую Цикуту и решил, что более меткого прозвища и придумать было нельзя. Женщина была худая как щепка, а губы ее были такими тонкими, что казались краями плохо зажившей раны. Подбородок у нее был острый, а глаза — маленькие, бегающие, злые. Посреди ее костлявого тела живот, деформированный от многочисленных беременностей, казался дряблым, как бараний бурдюк, выжатый до последней капли затерявшимся в мавританской пустыне погонщиком верблюдов.
«Идеальная убийца», — заключил сенатор, пообещав себе никогда не поворачиваться к ней спиной, предварительно не надев кожаную лорику. Рядом с ней ее одутловатый муж, с его напускной важностью и елейностью, казалось, оправдывал свое существование лишь тем, что служил ей контрастом.
— Как бы то ни было, какая досада, что это случилось как раз тогда, когда он собирался снова жениться, — с деланым безразличием бросил Публий Аврелий.
— Что за бред ты несешь? — побледнел наследник.
— Какая глупость! Ума не приложу, как тебе могло прийти в голову подобное! — возмутилась жена, скривив губы в презрительной усмешке.
— Он сам мне в этом признался несколько дней назад, когда мы беседовали на ступенях Курии… — настаивал сенатор, который после стольких лет рядом с Кастором уже умел выдавать любую небылицу с важным и безразличным видом.
— Бедный Стаций, тебя провели как ребенка. Очевидно же, что мой свекор просто над тобой подшучивал! Ты ведь знаешь, как он порицал твою несдержанность, особенно в том, что касается женщин. И поскольку его поучения не производили на тебя никакого заметного эффекта, он решил прибегнуть к иронии, чтобы дать тебе понять, насколько смешон бывает человек, неспособный сохранить свое достоинство! — торопливо объяснила Цикута, проявив достаточную хитрость, чтобы предложить невинное толкование слов свекра, вместо того чтобы пытаться их опровергнуть.
— Понимаю… — пробормотал Аврелий, решившись бросить последнюю кость. — Могу я взглянуть на комнату, где он умер?
— К сожалению, там уже прибрано! — резко отрезала матрона, прежде чем ее муж успел открыть рот. — Но если желаешь отдать дань уважения усопшему, оставайся в атрии, а я пока принесу книгу.
Сенатору не оставалось ничего другого, как удалиться, произнеся несколько скорбных, подобающих случаю фраз.
Вскоре Кастор нагнал своего хозяина в носилках, стоявших на Овощном рынке.
— Какое счастье, господин, что я встал на страже у служебного входа! — сказал александриец сенатору. — Я перехватил гонца из Ланувия, который должен был доставить личное письмо главе семейства. Два дня назад он не застал его дома, а вчера этот болван Папиний-младший отказался его принять.
— Не говори мне, что ты перехватил свиток, Кастор! — ухмыльнулся патриций.
— Разумеется, господин. К счастью, я обладаю представительной внешностью, и сегодня утром на мне, по чистой случайности, была твоя самая нарядная туника. Поэтому мне не составило труда обмануть гонца, выдав себя за хозяина дома, — уточнил вольноотпущенник, передавая послание в руки сенатора.
Публий Аврелий быстро пробежал его глазами, нахмурившись.
— Ах, вот оно что! — воскликнул он. — Маленькая лгунья…
И, не добавив никаких объяснений, он спрятал пергамент под подушку носилок, уверенный, что секретарь уже и так знает его содержание.
— Кастор, — приказал он вольноотпущеннику, — немедленно осмотри квартал, где жила Присцилла, и выясни, когда она в последний раз встречалась с неким Лукцеем.
После того как александриец удалился, Публий Аврелий на несколько мгновений откинулся на подушки и закрыл глаза, пытаясь запечатлеть в памяти каждую деталь своего визита в домус Папиниев. Беглый осмотр тела, выставленного на катафалке, ничего ему не дал: единственными видимыми следами были несколько крошечных ожогов на правой руке и синяк на лбу, который старик, должно быть, получил, рухнув на стол.
И еще книга. Сенатор развернул свиток, оставленный ему в наследство пожилым коллегой, и к своему великому изумлению обнаружил, что это было неполное собрание стихов Катулла.
Неподобающее чтение для сурового сенатора. Неужели Папиний Постумий настолько потерял голову из-за своей юной подопечной, что увлекся эротической поэзией? «Нет», — поправил он себя, разворачивая свиток. На страницах были лишь самые целомудренные стихи поэта, те, в которых он оплакивал безвременную кончину любимого брата.
«Multas per gentes et multa per aequora vectus…» («Стран дальних и морей изведав много…»), — гласило начало знаменитого стихотворения. Но взгляд сенатора тут же привлек следующий стих: «Et mutant nequiquam adloquerer cinerem…» («Чтоб с немым говорить понапрасну мне прахом…»).
Над словом cinerem виднелась нацарапанная в спешке пометка, сделанная другими чернилами и другим почерком, нежели у переписчика книги.
«XXXIV: тридцать четыре», — в крайнем возбуждении прочел Аврелий. Что это могло означать?
Раб, возможно. Были хозяева, которые, владея целыми декуриями слуг, могли различать их, лишь присваивая каждому порядковый номер. Папиний, однако, верный суровым нравам предков, держал в доме всего около двадцати рабов, которых, без сомнения, знал лично.
Банковский вклад, значит? Маловероятно. Обычно их помечали не цифрой, а именем клиента.
Указание на комнату тоже следовало исключить, потому что в старомодном домусе Папиниев их было куда меньше тридцати четырех.
Публий Аврелий напряг память, пытаясь лучше вспомнить расположение комнат в доме. В атрий выходили две высокие и узкие
