Последний выстрел камергера - Никита Александрович Филатов
— В чем именно вы видите свою задачу?
— Необходимо перенести борьбу на то поле, которое до сих пор практически безраздельно принадлежит нашим врагам и недоброжелателям — то есть перенести ее на страницы западной печати. Мной подготовлен список из нескольких влиятельных французских, английских, немецких, а также австрийских газет и журналов, где следует публиковать политические статьи, которые бы в явной или в скрытой степени разъясняли миролюбивую политику России, материалы об ее культуре, об истории — во взаимоотношении с историей общеевропейской. Разумеется, я готов взять на себя смелость и самостоятельно подготовить к публикации ряд подобных материалов — либо под своим именем, либо через известных вам подставных лиц…
— Вы имеете в виду Фалльмерайера?
— Да, но, конечно же, не только его. По моему мнению, как раз в среде писателей и журналистов легче всего найти людей, готовых продаться за деньги или за минутную славу.
— Ну, вот в этом я с вами, пожалуй что, соглашусь… — кивнул Бенкендорф. Отойдя от окна, он вернулся к столу и продолжил: — Федор Иванович, следует признать, что ваша докладная записка появилась на свет как нельзя вовремя. Полагаю, вы уже прочитали пасквиль некоего де Кюстина под названием «Россия в 1839 году»?
— Да, разумеется, Александр Христофорович.
— К сожалению, господин де Кюстин только сформулировал те представления, которые давно имеет о нас весь свет и даже мы сами. Совсем недавно в беседе со мной государь высказал мнение, что подобная публикация нанесла России ущерба не меньше, чем высадка на кронштадтские форты какого-нибудь вражеского десанта. — Бенкендорф посмотрел в глаза Тютчеву. — Говорят, в Петербурге вы бываете в доме Елагиных-Киреевских?
— Это мои старинные и добрые знакомые.
— И каково ваше мнение о господине Чаадаеве? Он ведь, кажется, тоже там часто бывает?
— Безусловно талантливый и образованный человек… Кстати, мне он вовсе не показался сумасшедшим, — пожал плечами Федор Иванович.
— Допустим… — с большим сомнением покачал головой Бенкендорф. — А некто господин Герцен?
— Александр Иванович, если не ошибаюсь? — не без труда припомнил Тютчев. — Нет, он тоже не произвел на меня особого впечатления.
— Отчего же?
— Оттого, наверное, что я слишком долго прожил за границей и предостаточно насмотрелся там на кухонных демократов подобного рода.
— Оно, конечно, так, сударь мой… — вздохнул Александр Христофорович. — Да вот беда: у нас тут Россия, а не Европа. И то, что на культурной немецкой почве дает всходы вполне невинные и даже приятные взгляду, на наших отечественных черноземах может прорасти весьма ядовитыми, опасными сорняками. — Начальник русской политической полиции открыл массивную кожаную папку с золотым тиснением и достал из нее лист бумаги. — Вот послушайте-ка: «Нельзя не дивиться, как чувства народной преданности к лицу монарха не изгладились от того скверного управления, какое, сознаюсь, к моему стыду, так долго тяготеет над этим краем...» Как полагаете, кем сие сказано?
— Маркиз де Кюстин? Кажется, несколько напоминает по стилю.
— Нет, господин Тютчев, не угадали! Сам государь император Николай Павлович написал это мне собственноручно по возвращении из инспекционной поездки по южным губерниям. Ведь он честнейший человек, подлинный рыцарь, источник власти… Казалось бы, от него исходят все мероприятия, а между тем, куда ни посмотришь — везде неустройство, беспорядок, казнокрадство, взятки! Государь изъездил всю Россию, и везде одно и то же, а на окраинах еще хуже, чем в центре… Да и то сказать: откуда же возьмутся в достаточном количестве такие чиновники, которые были бы прилежны, точны, трудолюбивы, охотно погружались бы в мелочи службы — и при этом проявляли бы подлинную бережливость при израсходовании государственных средств?
Никто лучше, чем Александр Христофорович Бенкендорф, шеф тайной политической полиции, не представлял себе всю сложность и неустойчивость нынешнего внутреннего положения государства.
Все попытки отгородиться от вредоносного западного влияния оказались по сути своей безуспешными и не вызывали в российском обществе ничего, кроме раздражения и недовольства. Государь ограничил приглашение иностранных воспитателей и воспитательниц в дворянские дома, молодежи только в виде особого исключения позволялось теперь учиться в западных университетах. Разрешения на заграничные поездки предоставлялись дворянам на пять лет, а остальным русским подданным на три года — и все равно ни эти меры, ни даже суровая цензура, царившая и на границе, и внутри империи, не могли остановить распространения так называемой свободной мысли…
Дошло даже до запрета преподавать философию в университетах. Преподавание этого опасного предмета было доверено духовенству и стало тем самым как бы отраслью богословия.
Притом и самые ревностные противники самодержавия не могли отрицать весьма явных материальных и социальных улучшений, произошедших в стране за последнее десятилетие. В царствование Николая Павловича была проведена первая русская железная дорога, возобновились работы по канализации Волги и Дона, улучшилась навигация по Днепру. Были разработаны и опубликованы Полное собрание законов империи, Свод действующих законов, готовилось к печати Уложение о наказаниях уголовных и исправительных. В целях разгрузки гражданских судов государь повелел создать коммерческие суды, заметно облегчившие деятельность русских предпринимателей.
Более того, именно при Николае Павловиче возникло нечто вроде российского третьего сословия — так называемые «почетные граждане», пользовавшиеся теми же правами, что и купцы первой гильдии. В первую очередь к числу их могли относиться художники, получившие аттестат академии, а также лица, имевшие свидетельство о среднем образовании или университетский диплом.
Что же касается вопроса об освобождении крестьян, то государь, безусловно, придерживался существующего порядка вещей, приказывая преследовать распространителей слухов об освобождении и предписывая возвращать господам непокорных крепостных. Однако указом 1842 года были все же прописаны определенные условия, на которых могли заключаться между помещиками и крестьянами договоры об освобождении — количество таких договоров с каждым днем все возрастало. Другими указами было признано за крестьянами и общинами право приобретения недвижимого имущества — что, несомненно, являлось залогом реформы если и не в ближайшем будущем, то хотя бы в исторической перспективе.
Нельзя отрицать также, что царствование Николая Павловича, несмотря на суровость цензуры, оказалось одним из самых плодотворных периодов русской культуры. Существовало сразу несколько журналов самых разных направлений — «Северная пчела», «Наблюдатель», «Отечественные записки», «Современник», «Телескоп», «Москвитянин», — и количество их читателей все время возрастало. На поэтический небосклон взошли такие звезды, как Пушкин, Лермонтов и Кольцов, появились гоголевский «Ревизор», первые комедии Островского и даже неподражаемое «Горе от ума». Стараниями Булгарина, Достоевского, Соллогуба, Гончарова, Тургенева и многих других расцветал отечественный роман, образовавший впоследствии золотой фонд русской литературы, а в лице Глинки Россия наконец-то обрела своего первого великого композитора…
— «Русская история до Петра Великого — сплошная панихида, а после
