Искатель, 2002 №5 - Станислав Васильевич Родионов
— Вы же написали?
— Конечно, я… А, вспомнил. Не Эрдельтерьер Смокович, а дистрибьютор Смокович.
Катя почему-то рассмеялась еще веселее. Она училась заочно на юридическом факультете, слыла девушкой серьезной, что тут же подтвердила, перестав хихикать:
— Сергей Георгиевич, говорят, вчера выезжали на какое-то жуткое убийство гирей?
— Не убийство, а самоубийство.
— Сам себя убил гирей?
— Ага.
— Это невозможно.
— А почему интересуешься?
— Я же вам говорила… Пишу курсовую «Способы самоубийства».
Рябинин вздохнул: женское ли дело писать про способы самоубийства? И женское ли дело готовить себя в следователи? Эльфоподобной-то? Замуж надо выходить, семью иметь, эльфиков рожать…
— Сергей Георгиевич, так как же он это сделал?
— Виртуозно, прямо для курсовой. Вбил в потолок кольцо, привязал к нему двухпудовую гирю, веревку поджег, а сам скоренько лег на пол, чтобы голова оказалась как раз под двухпудовкой. Веревка выгорела, ослабла, гиря упала…
— Господи… Наверное, из-за любви?
— Из-за ненависти.
— К кому?
— К жене.
Катя ушла, так ничего и не поняв. С гирей-то наверняка разобралась, а вот с любовью-ненавистью… Из-за ненависти убивают не себя, а того, кого ненавидишь. Впрочем, Рябинин из-за своего возраста мог секретаршу недооценить. Катя делала самомассаж лица и тела спитым кофе, ходила в солярий, ежедневно выпивала стакан кокосового сока и говорила, что у нее есть бойфренд. Рябинин вспомнил, что опять не спросил, что такое «татуаж».
Звонил телефон. Бодрый голос Леденцова на этот раз показался бодро-напряженным.
— Сергей Георгиевич, Дельфин деньги снял.
— Как это снял?
— Обналичил, счет закрыл и пять миллионов забрал.
— Где он сейчас?
— У себя в офисе.
— Как думаешь, зачем он это сделал?
— Может быть, начинает строительство?
— Зачем сразу вся сумма, и расплачиваются по безналичке.
— Какой-нибудь пируэт…
Криминальный. Задержать его? Предъявит документы, объяснит, сочинит… И его замысла не узнаешь. Надо выждать, но чтобы тютелька в тютельку. Не пересидеть и преждевременно не нагрянуть. Счет пойдет на часы.
— Боря, все под наблюдением?
— Так точно.
— Художник?
— Сидит в своем подвале.
— Дельфин?
— У жены не живет, она куда-то уехала, но за квартирой мы следим.
— А где же Дельфин живет?
— В офисе.
— Бультерьер?
— За городом, в доме хозяина, вместе с охранником-чеченцем.
— Банкирша?
— Тоже присматриваем.
Рябинин чувствовал, что кончились случайности и начались закономерности. Он не сомневался: деньги взяты для какой-то крупной операции. Не сомневался и в том, что они с милицией серьезно рискуют — деньги могли перевести за границу, обратить в недвижимость, ловко спрятать… Впрочем, если хотели спрятать, то уже спрятали.
После встречи с Машей Викентий работал с неизведанным вдохновением. Джинсы, выгоревшие до белесых нитей, были усеяны застывшими каплями желтой краски. Синяя майка играла разноцветными мазками, как петушиный хвост. Вспотевший лоб отливал старинной бронзой. В мастерской пахло льняным маслом и скипидаром…
Как защититься от пустопорожней жизни? Толстые стены мастерской не спасали. Надо заслониться собственным биополем. И стать одиноким. Но люди боятся одиночества. Почему? Викентий улыбнулся от пришедшей мысли, похожей на классический афоризм: одиночество — это неудовлетворенная потребность в чужом биополе.
Викентий застыл, поняв другое, более важное: теперь он нуждался лишь в одном биополе — цыганки Маши. Или застыл от звонка в дверь, потому что кто-то пытался пробить брешь в его биополе…
На панели у порога стояла женщина в белом свитерке и красных гранатовых бусах. Она поддернула на плече ремень тяжелой сумки.
— Здравствуйте, вы меня узнаете?
— Да, криминальный вестник. Как нашли мой адрес?
— Имя знала. Через Союз художников…
— И что вам угодно?
— Меня звать Антониной.
— Пришли мне это сообщить?
Она смущалась, хотя ее челке, черным очкам и впалым щекам смущение не шло, смущалась и давила громоздкой сумкой, вдавливая художника в мастерскую. Сумку он бы выдержал, но она спросила беспомощным голосом:
— Разве вы меня не впустите?
В мастерской, усадив журналистку на березовый пень, он спросил грубовато:
— Ну?
— Я хочу взять интервью.
— О чем?
— Об эротической живописи.
— Почему у меня?
— Большинство художников в возрасте. И я с вами уже знакома.
Логика всегда убеждает. Викентий сходил на кухню, вымыл руки и вместо майки надел рубашку-распашонку. Мысль о кофе отбросил. Журналистка сидела на пеньке, как в кресле: закурила, диктофон на коленях, сумка на полу. Художник предложил:
— Давайте пока без записи. Что вас интересует?
— Можно буду звать по имени?
— У художников отчеств нет.
— Викентий, эротическая живопись… Это обнаженное тело?
— У нас в стране не эротическая живопись, а розовые сиськи.
— А за рубежом?
— Там родилась так называемая половая живопись. Там жил культовый художник Ив Клейн. Его главная картина называется «Большой оргазм».
Он умолк. Ему показалось, что дым от сигареты осел на ее глаза — они затуманились и вдруг вроде бы начали терять смысл.
В общем-то волевое лицо стало слегка дурашливым, как у куклы.
— Викентий, и что на картине изображено?
— Главное — не что изображено, а как. Краски на холст наносились при помощи полового органа.
— Очень интересно…
— Самый простой способ этой живописи: тела намазываются краской, расстилается холст, и парочка на нем занимается сексом.
— И что же выходит?
— Абстрактная живопись.
Он не мог понять лица журналистки. Похоже на обычное любовное томление девиц в его присутствии. Взгляд с поволокой, глубокое дыхание, рассеянность… В то же время на лице явная забота, больше похожая на тревогу. Может быть, журналистка волей давит свое томление?
— Викентий, эти картины имеют успех?
— Как и секс.
— Но секс — чистая физиология.
— Он и социален.
— Вы имеете в виду браки и прирост населения?
— Я имею в виду секс как наркотик.
— Не понимаю.
— Один от проблем забывается работой, второй колется, третий пьет горькую… А четвертый меняет женщин, как бутылки пива. Разве любовь слабее бутылки вина?
Художник вдруг заметил, что диктофон включен. Взрывная волна крови ударила в голову. Забыла выключить или фиксирует его слова умышленно? Зачем? Он хотел охладить взрывную волну, но вторая; еще горячее, залила виски жаром — точнее, ударила в них догадкой…
Она не журналистка — она работник милиции. Опер из уголовки. Подослана. На выставке полно было художников — подошла к нему; и молодых художников много — приехала к нему. Это не могло быть совпадением.
Викентий не то улыбнулся, не то оскалился. Он сделает так, что она в своем отчете не сможет даже его упомянуть. И художник приблизился к ней, вырубил диктофон, взял ее под руку и поднял. Журналистка спросила невнятно, как сквозь вату:
— Что?
— Пойдем, насчет наркотика…
— Угостишь кофе?
Он подвел ее к дивану и резко приказал:
— Снимай
