Шесть масок смерти - Сюсукэ Митио
– И как ты собираешься с ним поступить?
В новостях по местным каналам все обсуждали убийство, которое впервые за пятьдесят лет произошло в нашем городе. Но убийство было совершено и до этого. Мой брат погиб, заколотый невидимым ножом. Мне хотелось всадить тот же самый нож в тело убийцы брата. Но я не мог найти в себе смелости.
– Да, наверное, никак.
Я своей примитивной головой не мог понять, что было бы правильно сделать.
– Что бы там ни было… Умирать нельзя.
Это было единственным, что я мог сейчас сказать. Есть те, кто остался: я, мои папа и мама, которые после смерти брата вообще перестали разговаривать. Я честно сказал: я не знаю, что чувствует Тинами, не могу представить себе, какие в реальности у нее отношения с родителями. Но какая в общем-то разница, если суть в том, что ее родители, какими бы они ни были, останутся жить после нее? Да, вот и я уже знаю Тинами, и мне станет грустно после ее смерти. Наверняка еще грустнее мне станет от того, что, сколько ни старался, я не смог остановить ее.
– Я обо всем об этом думала сотни раз. Но…
Тинами сжала губы и задержала дыхание, как будто пыталась остановить икоту. С тем же видом она обхватила колени и положила на них голову, спрятав лицо.
– Я не знаю, что делать. Я тупая и не могу нагнать одноклассников. Хоть сто лет пройди, я не сумею нормально разговаривать со своим новым отцом, а полюбить его, что уж тут говорить, у меня точно не получится. Из-за этого я и с мамой говорить не могу. С моим характером у меня, наверное, никогда не будет друзей, и я терпеть не могу саму себя. Вот и думаю: лучше б меня не было на этом свете, я хочу, чтобы я исчезла…
Голос Тинами звучал глухо – голова ее была опущена на колени. Она сидела, развернувшись ко мне; я четко видел ее макушку по центру, цвет ее кожи на затылке, как растут ее волосы, волосок за волоском. Всё это выглядело таким свежим и живым, что я внезапно лишился дара речи. Дождь, пеленой окутывавший дом, незаметно прекратился; мы молчали, не было слышно ни звука. Казалось, мне еще было что сказать, но слова, будто тяжелые комки глины, застревали у меня во рту. Наверное, теперь тучи разойдутся и будет голубое небо? Сегодня в секции выходной. Интересно, что все сейчас делают? Едут на автобусе или на велосипеде за покупками, развлекаются с друзьями? После смерти брата я ни разу ничем таким не занимался. Наверное, и дальше не смогу. Завидую тем семьям, где никто не покончил с собой, и ненавижу их; смеяться и шутить у меня не получается. Сидя на корточках, промокший насквозь, я напряг горло и поднял подбородок. Это был мой способ не разреветься, которым я овладел после смерти брата. Мне совсем не хотелось плакать у кого-то на глазах. Может, и Тинами так же? Может, у нее тоже есть свой проверенный способ не разрыдаться, которым она сейчас пользуется? У нее текли слезы, когда она стояла внизу здания, где располагался офис по поиску пропавших домашних животных. Наверное, оставшись одна, она много раз плакала, точно так же, как и я.
И тут из-за двери послышался голос:
– Э-э-й!
Тинами подняла лицо, как будто отодрала голову от коленей.
– Э-э-й!
– Простите, может… это мой знакомый.
Я встал и взялся за дверную ручку. Никакое не «может». Голос, без всяких сомнений, принадлежал Нисикимо. Он запыхался, как будто только что вынырнул из-под воды.
– Уж извиняюсь, что вмешиваюсь, но времени у нас нет ни хрена. Поехали – мы можем сейчас увидеть офигительную штуку. Давай, братишка… И ты, сестренка, давай с нами, если не против.
9Нисикимо посадил нас в моторную лодку, стоявшую на пирсе, завел двигатель, и лодка резко пришла в движение. Мы с Тинами инстинктивно схватились за руки, но оба потеряли равновесие и упали назад.
– Все нормально? – спросил Нисикимо, даже не обернувшись, но мы были так заняты тем, чтобы привести себя в вертикальное положение, что не ответили ему. Куда вообще мы направляемся? Нисикимо резко подал рычаг управления вперед. Его старую футболку, которую он, казалось, носил не снимая, трепал ветер; лодка неслась, наращивая скорость. Дождь закончился, но небо опять плотно затянули серые тучи; отражавшее их море тоже было темным.
– Вам не нужно возвращать лодку?
– Потом верну.
– А что за офигительная штука?
– Доедем – увидишь. – Нисикимо указал вперед подбородком. Вдали в тучах образовалось несколько просветов, через которые проглядывало солнце. – Я давно хотел это увидеть. Совсем давно, один только раз показалось что-то подобное, и небо было похожим на то, что сейчас… Вот я и подумал: ну, может, сейчас-то мы всё и увидим…
– То есть вы не знаете, увидим мы или нет?
– Да откуда ж мне знать…
Просветы между туч постепенно становились всё более отчетливыми. То ли потому, что мы к ним приближались, то ли сами они понемногу становились шире. Было видно, как лучи, падающие на поверхность моря, становились всё толще и толще. Они освещали участок перед необитаемым островом, располагавшимся в центре залива.
– У меня тоже было всякое… – Двигатель продолжал натужно реветь, голос Нисикимо было сложно разобрать. – Хотя жизнь, в которой не случается ничего плохого… Да, это, блин, что-то из ряда вон.
Практически стоя на четвереньках, подняв голову, я смотрел на лицо Нисикимо, схватившегося за ручку переключения передач. Я не знал, что у него за жизнь, какими иероглифами пишется его имя, какое такое «всякое» было в его жизни, но, пока я смотрел на его испещренное морщинами лицо, внезапно понял одну вещь.
Секрет форкбола, о котором мне рассказал учитель английского в рыбацком порту.
Что он хотел сказать тогда.
– Говорят, форкбол практически не падает.
– Что?
– Говорят, форкбол практически не падает! – громко сказал я, стараясь не проиграть завываниям ветра.
– Как он может не падать?
– Он падает, но не заваливается.
Вроде как это состояние, похожее на естественное падение. Конечно, он немного заваливается, но его траектория близка к обычной параболе. При прямом ударе мяч закручивается, с силой двигаясь вверх, поэтому он летит долго, не падая. А форкбол, наоборот, выглядит так, будто совершает большое падение.
– Другими словами, если сравнивать, то прямой
