Чешская сатира и юмор - Франтишек Ладислав Челаковский

одежда, характер, а исключительно важная особенность намеренно опускается. Читателю дают возможность заглянуть в гардеробные тайны героя, в подспудную мастерскую его мыслей, в самые темные глубины души его — словом, всюду, кроме… его бумажника. А его-то и надо бы раскрыть прежде всего. Тогда читатель сразу знал бы, с кем имеет дело. Контуры личности тотчас же выступили бы на дневной свет.

Сделаем первый робкий шаг в этом направлении. Вот бумажник моего героя, господина Альфреда Н. Заглянем во все отделения: там решительно ничего не содержится. Секретное отделение?.. Тоже ничего. Перевернем бумажник и встряхнем его хорошенько. Выпало что-нибудь? Ничего.

Об остальных подробностях достаточно упомянуть вскользь. Они в значительной мере вытекают из пустопорожнего вступления. Высокая, стройная фигура… бледное, мечтательное лицо… горькая улыбка на губах — и мысли, способные потрясти мир, в голове. На ногах — пара выцветших туфель, на теле — загадочные брюки и три четверти сюртука, в руке — трубка в два локтя длиной, испускающая последний вздох в виде синего облачка. Облачко поднимается вверх, становится круглым, фантазия вписывает в него последний прекрасный образ, он бледнеет, гаснет, тает вместе с облачком… И трубка и фантазия остыли.

Чей же образ растаял вместе с дымом? Образ прелестной, но холодной девушки…

Теперь в голове пусто, как и в комнате. Сумрак притаился во всех углах; платяной шкаф открыл голодную пасть; постель грезит во сне о перинах; книжная полка тоскует по книгам. А нужда злобно хохочет со всех сторон: «Хи-хи-хи! Все от тебя отвернулись, твоя милая пренебрегла тобой, но я тебя не покину, мой мальчик!»

Остывшая трубка выпала из руки, горькая улыбка исчезла, глаза прищурились: золотые сны солгали.

Послышался легкий стук в дверь. Альфред вскочил. Отворить? Видно, кто-то ошибся дверью. Из знакомых никто не придет: все знают, что у него не займешь… Откроем, благословясь!

Осторожно открыл, предварительно окинув взглядом загадочные брюки и три четверти сюртука.

В дверь просунулась голова, на которой грубыми чертами было написано то, что бормотали губы:

— Старое платье, старое белье берем, молодой господин. Арон хорошо платит, видит бог, хорошо!

На губах Альфреда появилась прежняя горькая улыбка.

— У меня ничего нет, — ответил он.

Но от незнакомца не так-то легко было отделаться. Он протиснулся в комнату, гнусавя:

— Ну, что-нибудь да найдется. Старые сапоги, старые книги. Арон все покупает, все, все!

— Тогда смотри сам, — с горечью промолвил Альфред. — Вот платяной шкаф, вот книжная полка, вот…

— Правда, ничего. Как есть ничего, — удивился старьевщик. — Будто вымело. Жаль, жаль, молодой господин. Арон хорошо платит.

Вытащив из грязного кафтана засаленный кожаный кошелек, он встряхнул его. Послышался ясный, отчетливый звук — чарующий звон металла, более пленительный, чем пенье сирен.

При этом звуке Альфред задрожал, не в силах оторвать глаз от грязного кошелька.

В лице старьевщика промелькнуло самодовольное, гордое выражение. Гладя рукой поднятый вверх кошелек, он продолжал тараторить:

— Арон хорошо платит, молодой господин! Арон покупает все, все, все!

— Но ты же видишь, что у меня ничего нет! — крикнул Альфред с озлоблением.

— Не надо сердиться, господин. У вас есть кое-что такое, за что Арон не пожалел бы золотых…

— Не морочь мне голову! А то полетишь с лестницы прямой дорогой в лоно Авраамово.

— Арон знает, что говорит, — стал его успокаивать старьевщик отвратительно льстивым тоном. — У вас есть такая драгоценность, за которую Арон даст столько, сколько вы сами назначите.

И он опять провел кривыми пальцами по кошельку.

— Ну, говори, что такое у меня есть, о чем я не знаю? — спросил Альфред, следя за этим движением горящим взглядом. — Что могу я продать тебе?

Сделав шаг к юноше, старьевщик шепнул ему на ухо:

— Совесть!

— Совесть? Да ты в своем уме? — воскликнул Альфред, вытаращив глаза от изумления.

— Вы удивляетесь? — хвастливо продолжал тот, отступая назад. — Но Арон покупает все: поношенное платье, девичье целомудрие, старые зонты, честь, женские косы, искры гения, заячьи шкурки… Арон покупает все на свете. Почему бы не купить совесть? В наше время совесть — вещь редкая: людей без совести всюду полно…

Альфред поглядел на него с ужасом. Как раз в это мгновенье через окно проникли последние лучи заходящего солнца, придав еврею какой-то призрачный вид. Кошелек в руке его раскалился докрасна, всклокоченные волосы на голове и в бороде превратились в золотые нити, золото замерцало в складках кафтана и неправильных чертах лица, большие глаза заиграли металлическим блеском и заблестели, как два дуката. Альфреду показалось, что перед ним сам демон золота, который, нагнув голову и жадно скривив пальцы, готов броситься на свою беспомощную жертву, высосать из нее горячую кровь и погасить в душе ее последнюю искру божества.

Он закрыл лицо руками.

А когда снова открыл, у еврея был прежний вид, без жуткого призрачного ореола: солнце уже зашло.

— Ну как? Продадите мне свою совесть? Арон хороню заплатит. На совести большой спрос: ведь выборы на носу. Ну, по рукам, господин? Арон заплатит огромную сумму.

С этими словами он вынул из кошелька дукат и поднял его высоко между пальцами. Альфред поглядел было с жадностью на тускло поблескивающий в сумерках золотой кружок, но вдруг отвернулся и твердо, решительно произнес:

— Не продам!

— Ай-ай-ай! Не продадите? Бог ты мой, какая замечательная совесть! — покачал головой старьевщик. — Я дам вдвое больше. Опять нет? Тогда втрое — за чистую совесть! Ну как? Миллионером вас сделаю. Будете жить в палатах, пить самые дорогие вина, целовать самые сладкие уста…

Альфред минуту глядел в пространство, словно там носилось чудное видение, потом опять заслонил глаза ладонью и со вздохом промолвил:

— Не продам!

— Ну, как угодно. Пусть у вас останется совесть с нищетой, а у Арона деньги. Прощайте!

Гость кинул дукат обратно к остальным, так что они громко зазвенели, потом медленно спрятал кошелек и пошел к двери. Но, дойдя до нее, вернулся обратно.

— У Арона доброе сердце, — забормотал он. — Он не может оставить честного человека в нужде. Знаете что? Я вам одолжу. Отдайте мне вашу совесть в заклад. И процент возьму небольшой: пятьдесят на сто. Сущий пустяк! Ну? По рукам?

Альфред погрузился в раздумье. Окинул взглядом комнату; платяной шкаф зияет пустотой, постель дремлет, ничем не прикрытая, полки тоскуют по книгам, а нужда воет: «Никогда, никогда я тебя не покину!»

— Ладно! Бери ее в заклад! — воскликнул он, махнув рукой.

Но вдруг остановился озадаченный. Как же это можно: заложить совесть? Эта мысль — порожденье больного мозга. Он закрыл глаза, потом открыл их: ростовщик все здесь. Ущипнул себе бровь — тот не исчез.

— Я знаю, что вас тревожит. Арон все уладит.