Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич
— Я здесь. — Родион близко склонился над ним, но капитан его уже не видел.
Капитан что-то еще сказал, но слова едва поспевали за бешеным дыханием и были такие искаженные, что понять их нельзя было. И неожиданно на полуслове он потерял сознание.
Родион сидел над умирающим оглушенный и подавленный. Лицо капитана менялось, желтея и заостряясь, глаза тускнели, взор останавливался.
Подошли солдаты, и Игнат Ларионов, крестясь, прочитал молитву:
— Господи Иисусе Христе многомилостивый, прийми с миром душу раба твоего…
И, точно услышав эти отходные слова, капитан глубоко и чисто вздохнул, вытянулся и умер. И лицо его, казалось старое, изможденное, разгладилось, исчезли морщины и складки, и Родион увидел, что умер совсем еще молодой человек.
С мертвящей тоской и болью в сердце Родион смотрел на усопшего, ему хотелось плакать, но у него не было слез, ему хотелось молиться, как это делали солдаты, но у него не было слов молитвы, он больше не верил в бога.
Он видел, как умирали люди, и сам встречался со смертью, но он никогда не понимал, что такое смерть. И вдруг понял и содрогнулся от отчаяния.
Капитана похоронили тут же возле пушки, с которой сняли затвор, сделав ее непригодной. Ни речей, ни слез не было над свежей могилой.
«Все забудется, — думал Родион. — Скажут, умер за родину. А что такое родина? Земля, на которой ты родился? Земля твоих предков? Земля твоих тревог, забот и радостей? Или это право свободно жить, думать, говорить и молиться? Народ и отечество не всегда одно и то же». Он точно спорил запоздало с мертвым. И на память ему пришли слова Лушина: «Когда отечество — страна кнута и рабства, не лучше ли пожелать ему поражения?»
Немцы подобрались вплотную к расположению батареи.
— Рус, рус, капут! — кричали они.
— Шалиш, козявы! — отвечал Филимон, швыряя в них гранаты.
Подпоручик понимал, что ему надо сказать солдатам перед выступлением какие-то напутственные слова, но таких слов он не нашел, и тогда он отдал приказ начать прорываться в лес, как завещал покойный капитан Лапин.
Глава двадцать шестая
Такого похода полководец еще не знал
В поздний предрассветный час, когда ночная осенняя тьма особенно густа и непроглядна, а немцы перестали жечь ракеты, русские двинулись в прорыв.
Для немцев это было неожиданностью. Они считали, что раз батарея окружена и уничтожена, то кучка уцелевшей орудийной прислуги уже никуда не денется и подождет до утра.
По ночам немцы предпочитали не воевать, а штыковых боев всячески избегали. Этим и воспользовались русские. Действуя штыком и гранатой, они устремились к лесу. А Филимон, объятый великой яростью, схватил за ноги какого-то долговязого немца и, размахивая им, как медведь бревном, проложил себе и своему подпоручику с забинтованной рукой дорогу.
Русские были уже близко к лесу, когда немцы стали снова жечь ракеты и окатили их пулеметной очередью. Подпоручик приказал солдатам рассыпаться. Они ползли по-пластунски, приникая к земле, когда взлетали ракеты и звонко лопались, наполняя сумрак коротким и певучим сиянием.
До лесу добралось четырнадцать человек, многие были ранены. Все были безоружны, — кроме нескольких карабинов, у них ничего не осталось, даже патронов к этим карабинам.
Как ни утомлены были люди, но подпоручик не позволил им передохнуть.
Всходила заря, искрясь и сверкая в осевших на землю каплях тумана.
Лес вставал обнаженный, безжизненный и неподвижный, и такая была тишина, что хруст валежника под ногами, казалось, рождает эхо.
Вилась тропинка, переплетенная тугими узловатыми корнями деревьев; спутанные кучи валежника напоминали сбитую колючую проволоку. Потом вокруг поднялась густая темная хвоя, и в лесу сделалось сумрачно, таинственно и холодно. И скрип дерева был глухой и безжизненный, как во сне.
К вечеру люди совсем выбились из сил. Ночь была с изморозью и плотным ледком на болоте. От опавшей листвы, почерневших пней, даже от стволов деревьев веяло мозглой сыростью. Солдаты жались в своих худых шинелях и не могли согреться. А костер зажечь не смели.
— Что, брат, устал, Ларионов Игнат? — спросил подпоручик, опускаясь на пенек подле него.
— Ничего, ваше благородие! Выдюжим, — отвечал Игнат Ларионов, посинев от стужи. — Кругом лес, нашенский, русский… — Он почти в точности повторял слова подпоручика, сказанные капитану Лапину. — Летошний год зима была сиротская. Нынче, по всем приметам, лютая будет. Наплачется, ох и наплачется немец. — Он говорил самозабвенно, с какой-то горькой радостью, и чувствовалось, что он способен все перенести, лишь бы заморозить неприятеля.
Они сидели рядом, обтрепанные, похожие друг на друга, с черными, изможденными и заросшими лицами и горящими глазами.
— Облютел народ в войну, Родион Андреич! — сказал Игнат Ларионов. — Под Пинском-городом казачки́ девку насильничали. Плачет, бедняжка. А казачки смеются. А она с моей сестренкой одно лицо, вспомнить страшно.
— Да, война губит и портит людей, — сказал подпоручик. — А ты откуда родом? — спросил он погодя.
— Курский.
— Я тоже из тех мест. Рядом.
— Она вся, Россия, рядом. Недаром говорится — земляки, как все мы с русской земли.
— А ты чего, Игнат, до войны делал? — спросил Филимон, которому всегда было трудно помалкивать, когда другие разговаривали.
— Чего? Хрестьянствовал. — И, как бы что-то вспомнив, засмеялся, открыв полный рот белейших зубов. — Я спать ужас как любил. Меня папаня не иначе как «сонливый байбак» называл.
— А кто спать не любит? Моя воля — спал бы и сны смотрел, — сказал Филимон. — И время быстро идет, и сны чудные: все зеркала да паркеты. Сядешь на чем сидишь и поехал, и в зеркало на себя смотришь, какой ты есть неписаный красавец… и нос картошкой, и волос с рыжим отливом… поглядишь-поглядишь и плюнешь…
— А мне все больше снилось, будто летаю, — сказал Игнат Ларионов, — Летаю-летаю, что твой ангел. А потом шмякнешься, да еще головой, ну и проснешься. Глядишь, а это тебе на голову кошка села, скотина. В другой раз бадейка свалилась, и тоже на голову, гудит башка ровно с похмелья. А папаня смеется: «Крепкий у тебя котелок, Игнашка, прямо сказать, чугунный — все от него отскочит, и ничто в него не вскочит…»
— Это он зря, в крестьянском хозяйстве ремесла много, и котелок у тебя варит, — сказал Филимон.
— На войне и пустой котелок варить начнет.
Все засмеялись. А подпоручик подумал: малый неглуп, умеет
