Былички и бывальщины. Старозаветные рассказы, записанные в Прикамье - Константин Эдуардович Шумов

семь-восемь лет было, когда рассказывала. Раньше каждый дом по ночам дежурил с колотушками и в городе и в деревне. Дети дежурили до двенадцати ночи, а потом взрослые сменяли. Она подошла к нам, принесла горох и бобы, рассказывала сказки и былины, а мы не верили. Всего, что рассказывала, не помню. Помню только это: «Иду я под гору на Надымовский косяк. Ходила за реку корову доить. Корову не нашла. Поздно было уже, часов двенадцать. Кое-как переехала через реку. Иду, страдаю, что молока нет, иду, плачу. Одна жила, муж в войну погиб. Слышу: идет кто-то. Обернулась — нет никого. Несколько раз так. — Мы и есть перестали, нам страшно слушать. — Потом обернулась: идет мужик за мной. Рога вот такие, одежда черная, и хвост по земле волочится. Это леший был. Ноги подкосились. Он меня не догоняет, остановлюсь — и он стоит, боюсь подниматься. Тогда перекрестилась, и его не стало нигде. Потом пошла в город, а жила далеко. Иду, кошка черная бежит, глаза, как огни. Хотела ее схватить — никого не стало». Потом еле дождались мы, когда сменили нас взрослые. (4)

130. У нас поговорка раньше все время ходила: «Идите-ка на луга, на озера, шуликины сегодня повезут шелк». Как-то один мужик к озеру пошел, идет и видит: мужик с возом. Этот подумал: «Господи, осоку везет!» Матёрушший воз. Он возьми да зачурай-де: «Чур-де, мое». Оказалось, не сено, шелк-де. Мужик если зачурал, дак попользовался, наверно, попользовался. (29)

131. Это я вам, девки, всю правду расскажу. Я ведь ей подруга была, Кате-то. Тожо лешак-от ее мучил. Раз как-то поехала с бабами зимой по дрова, Марья ишшо с нею была. Так ведь страх какой! — как круг костра объезжать стали, оглобля вдруг сломалась. Марья ее всю дорогу ругала: «Зачем о бесе думаешь!» И при мне тоже было. Бабы ведь потом забоялись с ей ездить. Тут раз мы дрова рубили. А березняк кругом гнется, и чудно так: ветру-то нет. А собака с нами была, так ведь она на этот березняк лает и лает. После, как обратно домой ехать, Катя и говорит Машке — так собаку звали: «Ты ведь, Машка, на беса лаяла!» (20)

132. У нас Тименская тут деревня, ты ее знаешь. У одной мужика взяли в армию. Его в трудармию забрали, а она об ём переживает. «Вот был бы Артёмушко, а то ведь мне надо жить как-то. Где-ко щас голодует всё, бедный». И он по дороге через Орловскую к ей пришел. Вечером поздно. Мисяц был, светло, грит, светит. И чё-то об ём подумала, а он уж ухат ей: «Анфиса! Перевези меня!» Из-за реки перевези, дескать. Ну она радешенька: Артём-от пришел! И — раз! — со всех ног бросилась на реку, весло схватала — и в лодку. Повезла его на свою сторону переводить. Смотрит: перед ней сидит, а тини нет. Так догадалась — пометило, значит. Ну она вытерпела. Дьявол все равно не мог узнать, что она видела. Ведь она тожо в килях (кельях) была, воскресну молитву знала, раньше девы в килях шли молились, молодые были девчата, а потом, когда кили все разогнали, девы все вышли замуж. Когда на свой-от берег выехали, она у берега-то остановилась, воскресну молитву стала читать. Он говорит: «Хитра стерва! Ты бы мне в реке, я бы тебя перевернул». И всё — потерялся. (13)

133. А Гавриловна, говорят, она все умела делать. Так она с окаянным жила, Гавриловна-то. Да, вот на кладбище стоит избушка, она там век прожила, эта старуха. И она с ним жила, с окаянным зналася. У нас была сестра учительницы, вот она и говорит: «Прошел слух, что Гавриловна на кладбище умерла». Тогда она еще не умерла, живая была. А я, говорит, я к ней ходила и там у ней ночь спала. Она, говорит, меня заставляла ночевать. Вот в двенадцать часов ночи она кругом закрылася и посадила меня. Ну у нее там, видно, западня и голбец. Посадила меня на голбец. Я, говорит, сижу на голбце, а западня — вот. Открыла и говорит: «Вот щас пойдут люди из голбца, и твой Петро выйдет — ты его только за рукав держи. Он остановится». Господи, говорит, сколько мужиков! Какой выйдет, тот и на улицу идет. И идут, и идут. И все Петра нету. Потом вдруг Петро вышел. Я, говорит, дернула за рукав — он, говорит, в сторонку встал. А остальные все идут и идут, идут, и идут, и идут. Прошли, говорит, а она дверь закрыла, а Петро-то остался. «Ну, говорит, ложитесь, спите. Я, говорит, тут постелю постелю. Ложитесь, спите и разговаривайте. Будешь его провожать, так мне скажи, чтоб я за ним закрылася». И потом, видно, двенадцать часов прошло, дак она его проводила. Это она его присушивала, чтоб он с той жил. Он был заключенный, вольно поселенный. Отбывал тамака. И так — он потом освободился — с ней жил. Гавриловна умерла на русской печке. Совершенно голая, раздета. Язык вот так вот выставлен у нее, и вот так вот вбок. (3)

134. Ночевала как-то у меня женщина. Она за Чердынью жила, а здесь с машинкой швейной робила. Так у нее мужик умер. Он у белых робил, когда белые были. Вот живет она так одна вроде, а как по корову пойдет, одна всё, так за ней ее мужик идет. Так и ходил. А в двенадцать часов ночи ветер задует, и он в избу идет. Его никто не видел, кроме нее. Даже свекор и свекровка не слышали, как она ему дверь открывала. Он ей наказывал никому не сказывать про него. Раз жали они всей деревней. Женщина эта подавальщицей была. Он пришел и говорит: «Зачем про меня сказала?» И начал давить ее. Вцепился в горло, она кричать не может, катается по земле. А его-то никто не видит. Тут мимо соседка проходила, увидела ее и свекру сказала, что с ней что-то неладно. Свекр пришел. Спугнул его, видно. Ее пускать никуда одну не стали. Так она его в окно не раз видела, грозился задавить ее. Потом свекр службу в церкви заказал, поп отслужил, и тот ее отпустил. (28)

135. Баба была одна в Талой, Клавдией звали. А у ее в войну-то мужика взяли, Давыда. А она там пошла на другой год за грибами и говорит: «Был бы