Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская
– Нет… – тихо ответила она.
– Как же вы… Кто же вас опекает?
– Никто. Я сама.
– Позвольте! Но ведь вам скоро…
– Да, да! Уже скоро. Не мучьте меня, Павел Николаевич! Прощайте!
– Нет, Александра Валериановна, я вас никуда не отпущу, покуда вы не назовете ваш адрес. Брат очень просил, если мы что-нибудь узнаем о вас, немедленно ему сообщить, потому что он… ах, да вы и сами все знаете.
– Петр Николаевич, – выговорила она, – женатый человек… – Ее губы сложились в горькую гримасу.
– Что ж, увы, это так, – сказал Павел и добавил (никогда не мог себе этого простить, что невольно вырвалось как упрек, вопреки всей его нежности к ней и жалости!): – Но ведь и вы…
Он не договорил. Сашенька вскрикнула, вырвалась и побежала. Он снова нагнал ее.
– Умоляю, скажите только ваш адрес, и я отпущу вас. Честное слово, Александра Валериановна!
– Хорошо. Я вам скажу, – ответила она, задыхаясь. – Васильевский остров… Шестнадцатая линия, дом купца Михайлова… Прощайте, Павел Николаевич. Если вы меня не отпустите сейчас же, я… я закричу полицейского… – И Сашенька, чуть пошатываясь, медленно зашагала прочь.
Павел стоял в растерянности, провожая глазами ее маленькую, жалкую фигурку, не зная, что предпринять. Он видел, как Сашенька дошла до Невского проспекта и, не оглядываясь, села в подоспевший трамвай.
Дома он кратко поведал матери о своей встрече. Елизавета Ивановна ахала и, узнав об ее положении, тоже ужасалась.
– Бедная девочка! Я ее нисколько не виню… Без родительской опеки… с кем не случится беда…
Долго думали, посылать ли ввиду Сашенькиного положения телеграмму Петру о найденной пропаже. Решили не посылать, а самим на следующее утро ехать по указанному адресу, все толком разузнать и, если надо, помочь. О том, что Сашенькин ребенок может быть ее внуком, Елизавете Ивановне не приходило и в голову.
Обедали вдвоем.
Тарас Петрович теперь редко бывал дома, – жаловалась Елизавета Ивановна. Все какие-то завелись тайны, какие-то странные люди навещают и подолгу сидят в кабинете у мужа, запершись. Куда-то Тарас Петрович все ездит, что-то такое секретное пишет, на ее безобидные вопросы не отвечает, а либо сердится, либо, наоборот, пребывает в восторженном духе, потирает руки и веселится, скоро, мол, грядут великие перемены и что Россия вступит наконец в европейскую семью демократий! Конечно, она ничего не понимает в политике, но все как-то странно… Тревожно. Что-то такое витает в воздухе… отчего делается на сердце неспокойно и страшно.
Павел слушал, хмурился и ничего не отвечал.
– Когда же наконец война закончится?! – задала под конец скорбный и отчаянный вопрос Елизавета Ивановна, на который не было ответа. Этого не знал никто. Знали только одно: войну должно довести до победы, как обещал царь. А когда она настанет – про то ведает Бог.
Но перед воюющей, не кадровой, а уже четырежды (и более) смененной, сплошь крестьянской армией все чаще вставал и другой, более грозный вопрос: за что третий год кроваво и бесконечно воюем? За проливы? За крест над Софией? За славянство? За братушек-славян, всадивших нам в спину болгарский нож? За «батюшку-царя»? Так он давно продал нас немцу со своей немкой и Гришкой Распутиным! И на кой черт нам эти проливы!.. Не было в царской армии комиссаров, сумевших бы ясно и здраво растолковать вчерашним мужикам, за что их посылают на смерть. Не было таких простых и вожделенных слов, которые найдут вскоре гениальные большевики. «Мир народам!», «Земля крестьянам!» О! Это вам не фантасмагорические проливы!
– Вот что, Павел… – начала Елизавета Ивановна и встала из-за стола. – Хотела я тебе рассказать… Не подумай, что я слежу… за Тарасом Петровичем, но… совершенно случайно я нашла на его столе письмо… неизвестному лицу… по-видимому, черновик… Странно, что он оставил его открыто… перед отъездом… обычно он все прячет и запирает… Там такие ужасные вещи… Разумеется, это дурно – читать чужие письма, но речь идет о… Да что уж тут говорить, прочти сам. – С этими словами она вышла из столовой и через минуту вернулась, протянув сыну вчетверо сложенный листок.
Павел развернул наполовину исчирканную страницу и стал читать:
«…и вот офицер Генштаба полковник Т., глядя на портрет царя, вдруг и говорит: „Дорого бы я дал, чтобы узнать, о чем думает этот человек. Клянусь, он даже не подозревает, какую ненависть он вызывает у всех честных людей! Это он ответствен за все, что происходит. Что касается меня, то я успокоюсь только тогда, когда увижу его, влекомого народом, чтобы казнить на площади“. – „Вот как? – спрашиваю его с нарочитым удивлением. – Стало быть, вы считаете, что революция возможна?“ Он ничего не ответил, потом зловеще усмехнулся: „Вы хотите, чтобы я занялся предсказаниями?“ Я ответил: „Да“. – „Ну хорошо, – сказал он. – Революция произойдет в феврале семнадцатого“. Стоит ли говорить, как я был поражен его осведомленностью. Подозреваю, что о готовящемся перевороте знают или догадываются все, кроме царя…»
– Что означает этот ужас, Павел?.. – дрожащим голосом спросила Елизавета Ивановна. – Неужели это возможно?.. Неужели Тарас Петрович… – Она не договорила. Ее глаза с напряжением и мольбой смотрели на Павла, ожидая, требуя от него ответа, объяснения, разгадки этой дикой, не вмещающейся в сознание тайны. – Отчего ты молчишь? Ты что-нибудь об этом знаешь? Что это за переворот? И почему Тарас Петрович так осведомлен?..
– Но, мама… что я могу тебе сказать?.. Эти вопросы лучше задать Тарасу Петровичу…
– Ах Боже мой! Разве с ним можно разговаривать! – воскликнула Елизавета Ивановна, и из глаз ее полились слезы. – Это же… это не человек… Нет-нет, это не человек, нет в нем ничего человеческого… Это какой-то бездушный механизм… Он же ничего не понимает… он языка человеческого не понимает… У него и души-то, души-то никакой нет!.. Боже мой, какая мука, какая мука, как я измучилась с ним!.. Если бы кто-нибудь знал, как я с ним замучилась!.. – И Елизавета Ивановна громко зарыдала.
Впервые видел Павел мать в таком отчаянии. Разумеется, он понимал, что жизнь с Тарасом Петровичем не могла быть для нее райской, но до сих пор, оберегая детей, она никогда не выказывала своего горя, и вот только теперь он почувствовал, как тяжел для нее этот крест несчастливого замужества. Он подошел к матери, обнял ее за худенькие вздрагивающие плечи и зашептал целуя:
– Кончится война, и я
