Бабочки - Сайсэй Муро
17 декабря Кимико, вернувшись домой из гимназии, влетела в кабинет Дзинкичи и с выражением ужаса в глазах проговорила:
– Ямачин лежит в больнице. Говорят, уже безнадежна.
– Ямачин – в больнице?
– Подумай, уже никакой надежды.
– Откуда ты узнала?
– Вчера вечером Токо позвонила мать Ямачин. Просила завтра непременно прийти навестить: Ямачин хочет видеть всех.
– Значит, ей очень плохо?
– Доктор говорит: если есть подруги, лучше дать повидаться с ними теперь же. Да и сама Ямачин: то все запрещала говорить, что она в больнице, а вчера вдруг попросила позвать всех. Завтра идем все вместе.
– Неужели так и умрет наша Ямачин?
Дзинкичи не ожидал, что это может произойти столь скоро. Он был так поражен известием, что не нашелся сказать ничего другого:
– Наверное, уже ничто не поможет. То-то она была такого непомерного роста.
– Я не знаю, что ей отнести: цветы или, может быть, фрукты?
– Цветы лучше.
– Хорошо, куплю ей цветов.
– А от меня статуэтку Тэндзин-сама [Имя канонизированного государственного деятеля Сугавара-но-Мичизанэ (844–903 гг.), в честь которого воздвигнут в Киото храм Тэмман-гуу].
– Что же она будет делать с этим антиком?
– А ты все-таки отнеси.
Статуэтка была изготовлена в начале эпохи Мэйдзи. В провинции Кага такие статуэтки раскрашивались и ставились на Новый Год, как украшение, в нишу «токонома», так как считалось, что Тэндзин сама является покровителем каллиграфии. Статуэтка, имевшаяся в доме Дзинкичи, была сделана из хорошо прокаленного фарфора, не утратившего еще яркости окраски. Она изображала красавца-мужчину с тонкими бровями и косо поставленным разрезом глаз. Дзинкичи приобрел ее на одном аукционе после великого землетрясения. Теперь Кимико должна была отнести се от имени Дзинкичи в подарок больной Ямачин.
На следующий день Кимико вернулась домой поздно вечером.
Близость смерти подруги, переживаемая ею в первый раз в жизни, производила на нее удручающее впечатление. Кимико говорила упавшим голосом.
– Как выглядела Ямачин?
– Голосок слабенький, едва слышный. Неизвестно, протянет ли до завтра.
– А что говорит доктор?
– Уже будто бы поражена вся полость горла. А мать говорит, что начали опухать подошвы ног.
Дзинкичи подумал, что смерть Ямачин, наверное, дело каких-нибудь нескольких часов. Он почувствовал вдруг тяжесть в голове и, чтобы избавиться от нее, спросил нарочито непринужденным тоном:
– А как Тэндзин-сама?
– Очень обрадовалась ему, погладила рукой, просила передать тебе благодарность.
– А самой ей кажется, что она умрет?
– Ну конечно, – ужасно исхудала, бедняжка. Когда мы пришли, страшно обрадовалась. Только мы долго не сидели: и говорить-то было не о чем, и боялись, что Ямачин устанет.
– Вот так и бывает: словно черта какая-то ляжет между умирающим и теми, кто остается.
– Может быть, сегодня кончится, а то завтра. Пища уже совсем не идет в горло.
– Все пятеро были?
– Да, – Сэночин, Токо, Курико, Тана и я.
– Значит, одна Ямачин теперь выходит из компании.
Ямачин скончалась на следующий день около полудня. В гимназию об этом сообщили по телефону. Пятерым подругам ничего не оставалось как сбиться в кучку в углу классной комнаты и тихонько поплакать.
Вернувшись домой, Кимико передала Дзинкичи общую просьбу: сегодня всем нужно присутствовать на ночном бдении у тела, а они не знают, что нужно говорить, как выражать соболезнование и как сидеть во время бдения. Поэтому хорошо, если бы Дзинкичи пошел вместе. Ведь ни один из отцов других подруг Ямачин не знал покойную, а Дзинкичи был с нею очень дружен. И если он пойдет, то душа Ямачин будет радоваться. Доводы были убедительные. У Дзинкичи за время совместной дачной жизни в Каруйзава установилось хотя и странное, но близкое знакомство с пятью подругами Кимико, в то время как другие отцы стояли совершенно в стороне и не пользовались общим расположением. Поэтому кроме Дзинкичи идти было некому.
– Я уже дала за тебя согласие. Все равно ведь ты и так пошел бы на бдение.
– Пойдем, пойдем, – успокоительно ответил Дзинкичи.
Какое-то радостное и светлое чувство теснилось в его груди.
– Мы условились собраться на станции Синагава к семи часам.
– Давай тогда скорее ужинать.
Жена Дзинкичи, Умэ, относившаяся к Ямачин с нежностью, попросила мужа:
– Положи и за меня курений. Бедняжка, все говорила: поправляйтесь, тетя, скорее.
– Хорошо, положу.
Разбитая параличом Умэ все еще не могла двигаться без помощи других, хотя с начала болезни прошло уже более двух лет. Боясь дать волю сентиментальным настроениям, Дзинкичи заговорил бодрым тоном:
– Удивительно привязчивая была девочка. Бывало, скажешь ей: «Ямачин, иди сюда, садись поближе», – подойдет, сядет и сидит так неподвижно. Делала все неторопливо, спокойно. Интересно, сердилась она когда-нибудь или нет?
– Еще как! Самым серьезным образом.
Когда вышли из дома, Кимико, словно спохватившись, сказала:
– Да! Вчера Ямачин спросила: что, еще не вышла книжка дяди? Я пообещала, что, как выйдет, непременно принесу.
Во время проживания на даче в Каруйзава Кимико записывала в форме дневника всю жизнь их дружеской компании. Дзинкичи, обработав записки, поместил их в книгу своих рассказов. Ямачин запомнила его обещание подарить книгу, в которой говорилось и о ней.
– Как ты ей сказала?
– Сказала, что книга выйдет через несколько дней.
– Так и не дождалась, бедная.
– Можно передать потом, в виде приношения.
– Что, книгу?
– Ямачин непременно обрадуется. И тебе будет легче от того, что выполнил обещание.
Дзинкичи подумал, что не в состоянии будет сделать это: такая форма передачи подарка казалась ему слишком манерной. Он с радостью подарил бы книгу Ямачин, раз она ее хотела, но теперь было уже поздно. Однако обещание было дано, и Дзинкичи чувствовал, что невозможность его выполнить еще теснее связывает книгу с Ямачин. Улицы района Магомэ имели свой обычный вид, но какое-то особенное настроение, владевшее душою Дзинкичи, заставляло его совсем в ином свете, чем всегда, представлять их идущие по темным переулкам фигуры.
На платформе вокзала Синагава поджидали одетые в черные пальто, с белыми респираторами, закрывавшими рты, высокая Сэночин, Токо и Тана. Войдя в трамвай, они, как всегда, слегка кивнули головой в знак приветствия, хотя и не видели Дзинкичи с самого лета, и остались стоять, не проявляя и признака приветливости. С их лиц уже сошел летний загар, и они казались от этого значительно изменившимися. Все четверо, сбившись в кучку, сообщали друг другу взволнованными голосами, как страшно похудела Ямачин, как она не хотела сообщить, что ее поместили в больницу, наверное, желая
