Лемурия - Карл Ганс Штробль
* * *
Начал набирать вес. Ну и потеха. Никогда не поверил бы, не стань это таким очевидным. Да, нет смысла лгать самому себе – я разжирел. Мой истосковавшийся по нормальной еде организм пустился во все тяжкие – я ем много и быстро. И брюхо всегда набито, спасибо Ивану. Вот, смотрю на свои бедные руки – эти пучки сухожилий и вен изменили свой внешний вид. Между сухожилиями больше нет впадин. Мои вены скрыл жирок. Подушечки пальцев напоминают свежие виноградины, а не изюм, как раньше. Колени стали округлыми и мягкими, формой напоминают купол собора. Если я поднимаюсь на ноги, то пяткам слишком мягко – кости не упираются в пол. Но если эти доказательства пустячны – вот еще одно, более весомое, ха-ха. Я склонил голову над своей работой, полностью забыв обо всем, что меня окружало, и о себе самом. Внезапно, посреди предложения, я захотел отложить перо и выглянуть наружу. Я увидел кусочек голубого неба и кладбище, залитое чудесным осенним солнцем. Оранжевые листья липы медленно проплывали мимо щели в дверях склепа. Стояло раннее утро, и все могилы сверкали от покрывших их капель росы; и захотелось мне увидеть в этом чистом холодном свете творение Поля Бартоломе – мраморную фигуру, идущую от блеска жизни к потемкам смерти. Увидеть – и испытать то счастливое чувство, что сопутствует восхищению таким великим произведением искусства.
Я встал у входа, наклонился вперед и попытался разглядеть памятник – и ничего не вышло. Мое жирное, раздутое тело заполнило узкую щель, застряло в ней, как в ловушке, и, только изо всех сил упираясь в боковые стенки, я смог выбраться и освободиться. Итак, придется взять на себя ответственность за тот нелепый факт, что я – пленник. Я, прежде тощий и несчастный, стал пленником собственного желудка! Мое обжорство лишило меня утешения и счастья созерцания трудов великих мастеров. Оно, собственно, неудивительно – ем за троих и при этом не двигаюсь с места. Что ж, время внести коррективы. Отныне я буду питаться осмотрительнее и начну каждый день бегать трусцой вокруг своего стола. Что хорошего было бы, если бы я стал богат в конце года, но не смог покинуть склеп со своими честно заработанными двумя сотнями тысяч франков? Итак, с сегодняшнего дня – воздержание! О, нелепая трагикомедия обжорства! Куда подевались мои возвышенные намерения? Я допускаю, что они пустили коренья в мою душу – срослись с моей волей и стали частью веры в себя, в начатое дело. Увидев Ивана, идущего между могилами со своей маленькой тележкой по посыпанной песком дорожке, я изо всех сил старался сохранить решимость и волю. Когда передо мной поставили тарелку с аппетитным рагу, я увидел круглое толстое лицо, отраженное в гладко отполированном серебряном блюдце, и твердо сказал:
– Мне это не нужно. Сегодня я хочу только немного бульона и белого хлеба.
Иван посмотрел на меня. Его ухмылка и взгляд, обведший мое округлившееся тело, продемонстрировали, что он меня понял. Спокойно отодвинув тарелку с рагу из мидий, он поставил на стол миску с бульоном из своей тележки. В этот момент запах бульона атаковал мое обоняние с такой силой, что все постановления стали трещать по швам. Едва я глотнул бульон, голод усилился неимоверно. Желудок требовал пищи, будто я уже голодал недели две. Мои внутренности свело судорогой, и я отбросил все соображения в сторону.
Иван вышел на улицу, ведя себя так, словно собственноручно приготовил еду. Он раскрыл горшки и блюдца в своей тележке, демонстрируя мне белую мякоть птицы, коричневую корочку на грудинках, разноцветный итальянский салат, желто-белые сливки. Я встал, потянулся через стол и придвинул к себе миску с рагу.
– Иван, – сказал я. – Неси все, неси! Аппетит вернулся ко мне.
Через мгновение я снова увидел свое отражение в зеркале тарелки. Мои зубы были оскалены, глаза испуганно вращались, а лицо было искажено жадностью. Я походил на животное, защищающее свою добычу. Я опустошил все блюда подчистую. Я умял рагу за компанию с половиной индейки. Мне пришлось заставить себя отложить кости в сторону и не грызть их, как прожорливая гончая.
Должен сказать, что повар, готовивший все эти яства для мадам Василисской, – самый настоящий мастер своего дела. Не верю, что можно готовить вкуснее. Каждое блюдо – как полноценный прием пищи, но при этом вкус одной порции настолько выразителен, что так и хочется съесть все целиком и сразу. Невозможно устоять перед пищей, приготовленной с такой изысканностью – она одинаково приятна для глаз, носа и десен! Я благословляю этого великого неизвестного художника-повара – и проклинаю его. Мне начинает казаться, что я никогда не покину эту могилу. Если так будет продолжаться и дальше, я стану толще, чем Гаргантюа.
* * *
Иван принес мне аппаратуру, необходимую для экспериментов. Он разложил ее всю передо мной с мрачной и злобной гримасой, сочившейся вязкой слизью между россыпью прыщей на его лице. Как этот дикарь мог понять, для чего нужны призмы, телескоп, затвор, микроскоп, электрический элемент и фотокамера? Химический факультет университета предоставил эти предметы в мое распоряжение и сопроводил их весьма лестным письмом. Они считали, что им очень повезло, что они помогают такому молодому ученому всем, чем только можно. Если бы они знали, с какой целью я бы использовал это оружие! Я готовлюсь разрушить весь хлипкий фундамент их образовательной структуры, нанести удар ножом по их авторитету, бросить пылающий факел в их ветхие, иссушенные догмы. Моя новая теория прочно засела у меня в голове; мои доказательства собраны в стопки бумаги. Единственное, что мне осталось, – засвидетельствовать странное явление, имеющее место здесь, на Пер-Лашез, и объяснить его с точки зрения моих выкладок. На сей момент все усилия проходили даром. Чем тщательнее и скрупулезнее я исследую, тем загадочнее становится ночной феномен. Как я могу спать, если не способен найти ответ на загадку этого излучения?
Это очень отчетливое, узнаваемое слабо-зеленоватое
