Лицом вниз. Антология греческой прозы XIX века - Александрос Пападиамандис
Ее свадьба, которую, как казалось, специально поспешили сыграть, стала невероятным счастьем для моих братьев. Они, бедные, с облегчением вздохнули, сбросив наконец это бремя. И были правы. Ведь девушка, которая никогда не питала к ним сестринскую любовь, в конце концов проявила неблагодарность по отношению к женщине, окружившей ее такой любовью, которая редко выпадала родным детям.
Итак, у моих братьев была причина для радости и повод думать, что эта история послужила уроком для нашей матушки. Тем более неожиданным стало для них то, что через несколько дней после свадьбы она пришла домой, нежно держа в своих объятиях еще одну девочку, на этот раз в пеленках!
— Бедняжка! — сказала матушка, нагнувшись с умилением над младенцем. — Она осталась без отца еще в утробе матери. Та тоже померла вскоре после ее рождения и оставила девочку полной сиротой!
И, в какой-то степени довольная таким трагичным стечением обстоятельств, она торжественно продемонстрировала застывшим от изумления сыновьям свой трофей. Сыновье уважение было великим, и авторитет матери — неоспоримым, но все же мои бедные братья выказали разочарование и не преминули осторожно попросить матушку, чтобы та позабыла об этой затее. Но она оставалась непреклонной. Тогда они отказались помогать ей деньгами. Но это тоже не подействовало.
— Ничего мне от вас не надо, — говорила матушка, — я буду работать и растить ее, как растила вас. И когда мой Йоргис вернется с чужбины, он даст за нее приданое и сосватает ее! Так оно и будет! Мой сынок обещал. «Я, мама, буду кормить тебя и твое приемное дитя». Да-да, так он мне и сказал, благослови его Господь!
Это я был Йоргисом. И я действительно давал ей такое обещание, но очень давно: в то время, когда матушка работала, чтобы прокормить нас и нашу приемную сестру. Я сопровождал мать в свободное от уроков время, играя рядом с ней, пока она, нагнувшись, копала. Однажды, прервав работу, мы пошли с полей домой, чтобы избежать невыносимого зноя, от которого у мамы закружилась голова. По дороге мы попали под сильнейший ливень, один из тех, что обычно случаются в наших краях после чрезмерной жары — или пекла, как ее называют мои земляки. Мы уже подходили к деревне, но нам надо было перейти бурную реку, переполненную дождевой водой со стремительным течением. Мама хотела посадить меня на плечи, но я отказался.
— У тебя все еще кружится голова, — сказал я ей. — Ты уронишь меня в воду.
И я закатал штаны и быстро вошел в реку, прежде чем мать успела меня схватить. Я верил в свои силы больше, чем следовало. Но только я подумал о том, чтобы отступить, как мои колени подкосились, ноги потеряли опору и река, опрокинув меня, понесла по течению, словно ореховую скорлупу. Все, что я помню, — душераздирающий крик ужаса. Кричала моя мать, бросившись в воду спасать меня.
Чудо, что мы с ней вместе не утонули. Ведь у этой реки была дурная слава в наших краях. И если о ком-то говорят «его забрала река», то имеют в виду эту самую реку.
И все же матушка в полуобморочном состоянии, изнуренная, отяжеленная местными одеждами, что могли потащить ко дну даже опытного пловца, не думая, подвергла свою жизнь опасности. И все это, чтобы спасти меня, того самого ребенка, которого она предлагала Богу вместо своей дочки.
Когда мы пришли домой и мама сняла меня со своих плеч, я еще не отошел от случившегося. Поэтому вместо того, чтобы объяснить все собственной неосторожностью, я начал винить маму за то, что она работает.
— Мама, не надо больше работать, — говорил я ей, пока она надевала на меня сухую одежду.
— Но кто же нас тогда будет кормить, сынок, если я перестану работать? — спросила она, вздохнув.
— Я, мамочка, я! — ответил я ей с детским легкомыслием.
— А кормить наше приемное дитя?
— Тоже я!
Мама невольно улыбнулась, глядя на торжественную позу, которую я принял, давая ей обещания. Затем она произнесла:
— Сначала прокорми себя, а там посмотрим.
Спустя некоторое время я отправился в чужие края. Конечно, матушка даже не обратила внимания на мои слова. Я же всегда помнил, что ее самоотверженность во второй раз подарила мне жизнь, которой я ей обязан. Поэтому я никогда не забывал о своем обещании, и чем старше я становился, тем больше думал о том, что обязан отдать ей этот долг.
— Не плачь, мама, — сказал я ей, уезжая. — Я отправляюсь на заработки. Не волнуйся! С сегодняшнего дня, что бы ни случилось, я буду кормить тебя и твое дитя! Но ты поняла меня? Я не хочу, чтобы ты работала!
Тогда я еще не понимал, что десятилетний ребенок не только мать, он и себя прокормить не может. И я не мог представить, какие ужасные приключения ждут меня и сколько еще огорчений я принесу матери из-за своего отъезда, которым я, наоборот, хотел облегчить ей жизнь. На протяжении многих лет я даже весточки не мог ей послать, не говоря уже о деньгах. И все эти годы она бродила по улицам, расспрашивая обо мне прохожих. Кто-то говорил, что я терплю лишения в Константинополе и отуречился.
— Пусть язык отсохнет у тех, кто такое говорит! — отвечала моя мать. — Тот, про кого это рассказывают, не может быть моим сыном.
Но затем, охваченная ужасом, она закрывалась в комнате перед нашим иконостасом и, плача, молилась Богу, чтобы Он осветил мне путь и вернул меня к вере отцов.
Кто-то говорил, что я потерпел кораблекрушение у берегов Кипра и теперь побираюсь на улице.
— Чума на их дом! — отвечала она. — Они это говорят из зависти. Мой сынок преуспел и отправляется к Гробу Господнему.
Но через некоторое время она вновь выходила на улицу, расспрашивая проходящих мимо попрошаек, и затем отправлялась туда, где становилось известно о каком-нибудь человеке, потерпевшем кораблекрушение, питая слабые надежды распознать в нем свое собственное дитя или желая поддержать его своими последними грошами так же, как кто-нибудь поддержит меня на чужбине.
И все же каждый раз, когда заходила речь о ее приемной дочери, она забывала об этом и стращала моих братьев тем, что, вернувшись на родину, я
