Живое свидетельство - Ислер Алан
— Ты что, стал социально ответственным?
— Это все Фрэнни. Раньше мне на мир угнетенных было плевать. Я на них клал с прибором. Каждый сам за себя. Мне вот никто не помогал.
Энтуисл махнул рукой, показывая мрачному хозяину на пустые стаканы, тот осторожно покашлял.
— Мне не терпится познакомиться с Фрэнни.
— Уверяю тебя, оно того стоит.
Энтуисл и впрямь переменился. Тот Энтуисл, которого я давно знал и которым по-своему восхищался, был из тех, кого на жаргоне 1975 года называли «мужской шовинистической свиньей». Моя собственная мать за многие годы до этого пала жертвой его сексуальной невоздержанности. Он был закоренелым эгоистом, и ему был до лампочки так называемый общественный договор. Он был деспотом. Полагал, что люди, в особенности женщины, существуют для того, чтобы ему прислуживать. Жизнь свою он строил по принципу sic voto, sic jubeo[55] — действую согласно своей воле, и никак не предполагал, что его желания могут ставиться под сомнение другими. Но, странным образом, была в его установках некоторая наивность, детский эгоцентризм, притягивавший к нему даже тех, кого он, использовав, отбрасывал.
Однако теперь, похоже, это был Энтуисл, размякший от песни сирены, Энтуисл, который, подобно Геркулесу, повстречал свою Омфалу и, возможно, утратил героическую мужественность.
Мамуля оправдывала его недопустимые поступки «кошмарным» детством, «жутким» воспитанием. «Бедненький мальчик, чудо, что он выжил, мало того — преуспел». Его отец, Джайлз Энтуисл, покинул семейную ферму в 1915 году — горел желанием сражаться против кайзера. Для этой цели он поступил в Йоркширский королевский фузилерный полк. В то время, судя по рассказам, он был симпатичным пареньком лет семнадцати, особым умом не отличался — на его родине таких называли «тупаками», но всегда был чисто выбрит и доброжелателен. Вернувшись в начале 1919 года в Дибблетуайт, он отрастил усы как у моржа и считался «чокнутым», то есть не вполне нормальным. Пережитое в траншеях ужасно его изменило. Он сидел без дела на кухне у матери, зыркал на нее, пожевывая кончик уса, и еду, которую она ему подавала, мог съесть, а мог и швырнуть на кафельный пол. Вдова Джейн Энтуисл вскоре приучилась опасаться вспышек сыновьей ярости и ходила вокруг него на цыпочках.
В траншеях, в газовых атаках, от бомб погибло человек шесть из жителей деревни, и здесь были рады чествовать любого героя войны, вернувшегося домой. В Джайлзе Энтуисле они были разочарованы. Когда он только вернулся, ему радостно покупали пинтами пиво, он его принимал, но взамен ничего не предлагал, даже слова доброго не говорил. Сидел, ухмыляясь злобным шуткам, звеневшим у него в голове, в «Герцоге Хамфри» у камина, склонившись над кружкой, отгораживая ее рукой и поглядывая по сторонам — словно боялся, что кто-то ее у него отберет. А когда выпивку предлагать перестали, разве что злобно посмеивался да еще зыркал по сторонам, проводя указательным пальцем по горлу.
И вот однажды — урожай был собран, солнце клонилось к закату, все трудоспособные жители деревни устало плелись за своими телегами — он потащил за собой по стерне Люси Тоджер, девчонку четырнадцати лет: пообещал показать ей волшебное колечко, что он нашел в Укромной роще. Люси сначала хихикала, а потом завопила: он грубо повалил ее на землю, раздвинул ей ноги и изнасиловал. А когда взошла луна, изнасиловал ее снова. И, прежде чем отпустить, заставил ее «вылизать его дочиста», поскольку она — грязная потаскуха.
Когда мать Люси, Грейси Тоджер, заметила, что дочь беременна, она в слезах кинулась к Джейн Энтуисл. Джейн, трясясь от страха, переговорила с сыном. Ей чудом удалось застать его в почти нормальном состоянии. Он нисколько не раскаивался в содеянном, но согласился жениться на Люси, поскольку Господь наказал всем, кто на Него уповает, плодиться и размножаться. Он был не совсем уж в здравом уме и все так же мерзко посмеивался. Но он хотя бы был убежден в том, что следует Божьему завету.
Люси произвела на свет Сирила 18 июня 1920 года. Ее мать считала, что пусть уж лучше Люси станет женой психа и буяна, нежели принесет в подоле, опозорив навеки имя Тоджеров. Мать и Джейн Энтуисл обрекли Люси на жизнь с бессердечным зверем. Сирил еще не родился, а Джайлз уже поколачивал Люси — и если бывал пьян, а она попадалась ему под горячую руку, и если бывал трезв и решал задать ей урок. Когда она была на восьмом месяце, он со всего размаху долбанул ее по животу так сильно, что сам сквозь пелену безумия ужаснулся содеянному и кинулся за доктором. Чудо чудесное, но видимого вреда он не причинил. И на свет появился Сирил, прекрасный малыш.
— Да разве можно вообразить, что за воспитание у него было в такой семейке? — сказала, прикусив дрожащую губу, мамуля. — Взять хотя бы то, что он каждое утро отправлялся пешком в школу, за семь километров, по пустошам до Киркли, во всякую погоду, зимой — по колено в снегу, уходил и приходил затемно, а ветра там дуют в любое время года, и в дождь он ходил, а сапог резиновых не было, и в туман такой густой — хоть режь его, по зарослям дрока, по осыпям, все коленки, бывало, исцарапает до крови. И ему еще, считай, везло — везло, Робин! — что у него была краюха черствого хлеба с каплей прогорклого масла, и бутылка слабенького чая, было чем день продержаться. Куда хуже был кошмар родного дома, где пьяный скот отец избивал до полусмерти мать, шел с ремнем на сына, а тот, визжа от ужаса, убегал и отсиживался в сарае, пока мать за ним не приходила. Бедный, бедный Сирил. Вот здесь это все и происходило, Робин. — Мамуля обвела рукой светлую, уютную комнату, в которой мы сидели. — Даже думать об этом невыносимо. — Она умолкла, шмыгнула носом, покосилась на меня, словно решая, стоит ли рассказывать дальше, прилично ли матери делиться такими вещами с сыном. — Наконец этот зверюга умер — Господь, я уверена, сам об этом позаботился, — выблевал остатки жизни и все пиво, которое вылакал в тот день, в сортире «Герцога Хамфри», и гроша за душой не оставил. Сирилу тогда было всего одиннадцать, а матери лет двадцать шесть. И что было ей делать, бедняге: беззубая, состарившаяся прежде времени, неграмотная, без особых умений — каким образом она могла добыть пропитание себе и сыну? Да таким, каким это испокон веку делают женщины в таком положении. — Мамуля вздохнула. — Не суди ее, Робин. Нет у нас на это права. Она задирала юбку для любого бродяги, для любого работяги — за стогом, в канаве, на груде листьев в Укромной роще — да-да, именно там, где тот зверь впервые взял ее силой. — Мамуля, побоявшись, что рассказала слишком много, встала. — Однако, «как в породе темной яркий камень»[56], — продолжила она, цитируя слова Барда, вложенные им в уста принца Хэла — точнее, то, как цитировала Барда ее любимая писательница Сибил Траскотт, — из такого жуткого убожества и явился мой драгоценный Сирил. Гений чувственности, непревзойденный мастер видеть и изображать, был рожден на навозной куче. Я пойду поставлю чайник.
Я, конечно, знал, как мамуля любит украсить рассказ мрачными подробностями и цветистыми оборотами — она вдохновлялась, перечитывая снова и снова не только Сибил Траскотт, но и сестер Бронте, миссис Гаскелл, Уилки Коллинза, раннего Моэма, Хью Уолпола и Джона Голсуорси. Поэтому я делал нужные поправки. Однако я всегда считал, что хотя бы по сути ее рассказ о рождении и детстве Энтуисла достаточно точен. Откуда бы она это узнала, если не от него самого? Видно, он страдал nostalgie de la boue[57]. Так что существенно отличавшаяся от этой версия, которую изложила Фрэнни, оказалась для меня полной неожиданностью.
Когда мы уходили из «Крысы и морковки», Энтуисл коснулся кончиком хлыста козырька своей кепки, прощаясь с хозяином, а тот понимающе подмигнул, показал большой палец и хрипло кашлянул.
