Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский
Земля! В этом слове — начало и конец для сел и деревень, улепивших своими жалкими жилищами земное лицо. На земле родится человек, дни его жизни измеряются земными щедротами, и земля вспоминается ему в последний смертный час. Земля измеряет годы, земля несет окрыленные радости, земля дарит скромные восторги летних вечеров, блазных майских ночей. Земля властно распоряжалась людом, и закон ее произрастания становился законом распорядка крестьянской жизни.
Люди в горестные минуты кляли землю, поработившую их, но достаточно было подойти сроку, когда земля оживала после зимнего отдыха, недавнее зло сгорало под напором неосознанной, но вечной, как сама земля, любви к труду.
И Петрушку в эту весну впервые поразило несоответствие мужицких слов их поступкам. Зимой клявшие землю, они с теплом подолгу глядели в поле, втягивали носом солодовые запахи, и в глазах их появлялась волглость умиленной любви к проклинаемой в трудные минуты земле.
Торопясь излить свое одушевление, люди спешно сеяли, забывая о сне и отдыхе. Пропыленные, черные от грязи, они ходили полосами, мерили землю вдоль и поперек, кидая зерно и ворочая плугом жирные пласты.
Работая, Петрушка забывал, что он трудится на другого, что дары земные минуют его, оставив в плечах ломотную тяжесть и белую соль пота на спине. Его увлекала сама работа, всеобщее полевое оживление помогало легко расставаться с постелью по зоревым утрам.
И странно поразило его присутствие в поле человека, не охваченного трудовым азартом, сидевшего часами на дальнем боровке. Шествуя за плугом, Петрушка то и дело озирался на далекого человека, следил за ним. Вот он встал, расправил плечи, глядит на солнце. Ветер треплет подол его рубахи, поднимает волосы. Потом человек опять обвисло опустился на боровок, охватил голову руками.
Отстегнув лошадей от плуга для отправки домой, Петрушка не утерпел, передал поводья Птахе, а сам пошел с холма на холм к одинокому человеку.
Не дойдя за длинник до степного рубежка, Петрушка вгляделся, и кровь широким рукавом хлынула в голову, перепутав в глазах и синеву неба и густую черноту пашен: на боровке сидел Тарас!
Босой, распоясанный, Тарас поразил Петрушку пухлостью лица, какой-то растерзанностью.
Они поздоровались, закурили. Петрушка делал вид, что встреча эта ничем его не поразила, но в глубине ему было неловко, будто Тарас не выполнил какого-то сговора, отступил перед препятствием. Судя по грязным ногам Тараса, он долго шел пешком, сбил о дорожные глыбы пальцы.
— Издалека?
— Со своих мест.
— А куда?
— Никуда.
— Ага…
Больше спрашивать было не о чем, да и по нахмуренному лицу Тараса видно было, что отвечает он нехотя и даже не рад встрече. Встать и уйти казалось неудобным. Помолчали.
Свисал крылатый синий вечер. В Двориках мелькнул огонек. По рубежам тащились домой на ночь пахари. И, сидя рядом с Тарасом, Петрушка с редкой сладостью почувствовал легкость оттого, что у него есть теплый угол, впереди его ожидают ужин и постель. Он затоптал окурок и спросил:
— Ночевать пойдешь к кому?
Тарас не ответил. Он взял из-под ног комок земли, повертел его в руках и с силой бросил в сторону. Потом безучастно и глухо спросил:
— Пахали? Скоро завершите?
Петрушка посмотрел на клокатую голову Тараса, на костлявые плечи, на грязную, будто нефтью смоченную рубаху. И понял, что Тарасу вовсе не нужен его ответ. Он поправил козырек картуза и затеребил подол рубахи. Слова вышли рваные, обожженные волнением:
— Скажи лучше про себя. Как у тебя… дела… и все…
Тарас поспешно повернулся к нему и взялся за борону. По его лицу пробежала ломкая гримаса, он хватнул ртом воздух, и светлая большая слеза скатилась по желобу пропыленной морщины. Он забормотал, хватая перед собой пляшущими пальцами.
— Я… Ты… Что тебе надо? Я…
И вдруг голос его сорвался и замер на высокой крикливой ноте.
Петрушка долго не мог поднять на Тараса глаз. Чувствовал, что взгляд его может сбить человека и оборвет его рассказ.
Брел полевыми увалами вечер. Небо забавлялось закатными красками, расцвечивало синие корабли тяжелых надзакатных облаков. Земля дышала теплым чревом — хмельно и радостно. А Тарас спешил выговориться, бил себя в грудь, крутил головой и не утирал с лица грязных слезовых ручьев.
— Земля! Слышишь, малый, земля! Вот наша жизнь в чем! А что я теперь? Где моя жизнь девалась? Скитаюсь по чужим углам, ребята одичали вконец. Увидят меня — в крик, а мне блаже в прорубку тычма головой, чем их слушать. Ты понимаешь? За зиму проел лошадь. Ребятишкам отдал корову, за это их свояченица у себя держит. А я — никому не нужен. Ткнулся в город, проходил семь недель и — вот он, назад иду. Шел дорогами. Люди радуются, работают, и я, дай, думаю, хоть посижу на своей земле, погляжу на людей, все легче будет.
Он говорил долго, размахивал руками, привставал, и тогда на розовых шелках заката его клокатая фигура казалась огромной, черной, будто слепленной из земли, о которой так тосковал этот человек. Петрушке стало страшно. Страшно стало земли, непостижимой в своем величии и в своей силе над человеком.
— Земля! Ага! Угадал? — кричал Тарас, и отзвук его слов погасал далеко, и эхо было так отчетливо, что казалось, будто на краю поля стоял еще кто-то и повторял за Тарасом каждое слово.
— Это — гроб. А жить нам без ней нельзя. Ну, что я теперь делать буду?
Когда стемнело, Петрушка сходил домой, взял из подвала молока, хлеба, отсыпал у Корнея полкармана табаку и отнес Тарасу.
И в ночь Тарас ушел полевой дорогой. Ушел он неведомо куда и зачем. И Петрушке долго думалось, что не Тарас говорил страшные слова о силе земли — так неожиданно явился и исчез этот человек, — сама земля, оплодотворенная семенами, щедрая, родная и жестокая, поведала ему о людях, лишенных радости.
С наступлением тепла Дорофей Васильев перебрался на крыльцо. Могучий организм с трудом превозмогал последствия удара: выравнивалась речь, крепли ноги, только плетью висела левая рука да стыла в вечной неподвижности одна сторона лица с остекленевшим и тусклым оком. Старик довольно крякал, туго радуясь возможности полного выздоровления, а Корней с каждым днем мрачнел в боязни снова лишиться власти в доме.
Часами сидел Дорофей Васильев на лавке, озирал Дворики, впервые в жизни замечал обыденную колготню людей. Бок припекало
