Под стук копыт - Владимир Романович Козин
Угрожая, варан становится на дыбы — опирается на репицу своего длинного сильного хвоста, — подымает растопыренные лапы и разевает малиновую пасть; шипит.
Необычно.
Вздыбившись перед невиданным вараном, вороной жеребец мгновенно повернулся на задних ногах; директор вылетел из седла. Жеребец метнулся прочь от варана и понесся за барханы, звеня пустыми стременами.
Всадники завернули коней и помчались ловить пугливого жеребца.
Ель подъехал к варану. Артыков медленно поднялся, сел на песок, вытер лицо папахой, строго произнес:
— Расстрелять всех земземов!
Ель соскочил с ишака и побежал к варану. Он был наслышан о земземах, но видел земзема впервые. Варан был большой, с хвостом длиннее метра. Ель изловчился И схватил варана за горло. Чешуйчатая варанья кожа впилась в ладони Еля, варан грузно извивался и с жестокой силой бил экономиста хвостом.
— Держите негодяя, приказываю, держите! — вскричал Артыков и кинулся к Елю.
В ярости отчаяния земзем могуче шлепнул директора до шее, директор отпрыгнул на Еля, экономист упал, и варан — с прямой стремительностью — побежал по песку и тихо исчез в зарослях кандыма.
— Шляпа-котелок! — сказал Артыков упавшему Елю, сел на ишака и поехал.
— Куда? — прошептал Ель, встав на ноги.
Жан-Жак высыпал из себя черные блестящие персики помета и скрылся за барханом.
Следы ослиных копыт, изредка оживленные свежим блеском ослиного помета, извивались у подножий барханов, пропадали в песчаных осыпях, становились вновь приметными на крепких ложбинках. Кругом — барханная тишина, она казалась вечной, высокая тишина бархан-пых песков.
Ель печально, настороженно шел по неверным следам Жан-Жака; порой ясно было, как ишак останавливался, директор слезал и, осыпаясь вместе с летучим песком, трудно подымался на вершину бархана; потом следы ишака меняли направление.
Ель упрямо шел, не надеясь догнать резвого осла. Было послеполуденно; неподвижный зной; губы и рот высохли, очень хотелось пить.
Тело высохло. Ель не потел.
За полдень барханные тени удлинились, сделались просторнее. Было явно: у отрадного куста селина директор спрыгнул с Жан-Жака, помочился. Ель подумал ненавидя: "У него есть еще моча! Эксплуататор!"
К закату помочился Жан-Жак.
"Сколько влаги пропадает!" — подумал Ель и пошел дальше, по четким следам, мерным солдатским шагом.
Барханы распались, вдали открылась пустынная равнина; с нее потянуло первой прохладой, Ель остановился, поднял лицо навстречу скудному счастью пустыни. Но нельзя останавливаться: устанешь. Идти все легче, песок твердел, тонкие редкие травинки желтели на нем. На обширный край равнины стал закат.
На закате Ель увидел далекого ишака с директором. Закат пустыни быстро зрел, делался необозримо разноцветным. Все западное небо цвело закатом.
Закат медленно опускался, меняя цвет, — призрачный, величественный; низ изменчивого заката воспаленно густел, Жан-Жак вошел в красную закатную густоту, исчез.
Ель размеренно шел, один, на последнюю черту заката.
Рожденный в песках — кумли — не заблудится в пустыне.
Артыков не знал пути на колодцы Геокча, но в нем жило чутье пространства. Пустыня разнообразна, у нее свои тихие приметы. Закат ослабел, последние лилово-сине-красные полосы замерли над прохладою песков, ночь близка, колодцев не видно, и нет запаха вечерних костров. Артыков встревожился: кому верить, если обманывает собственное чутье? Никому не верь. Опасайся трав и звезд. Сядь посреди пустыни, держа узду ишака, сиди и молчи. До рассвета.
Жан-Жака надо покормить: жизнь директора — в ногах осла. Артыков слез с ишачьего седла и — в тлеющем свете заката — начал рвать селин с рассыпанных барханов, негромко, умело бранясь по-русски: древнейшее растение пустынь было неподатливым, сухим, с глубинным корнем.
Директор собрал добрый сноп и вышел из-за барханов. Осла не было.
Александра Самосад осталась одна, в стороне от мужчин. За огромным жирным жеребцом, обезумевшим от избытка сытости и страха, гнались врассыпную.
Самосад скакала по коротким полуденным теням барханов — и выскочила на ослепительный такыр; увидела в середине такыра вороного взмыленного жеребца и, счастливо вскрикнув, помчалась за ним, не чуя своего тела, чувствуя лишь уносливую, мягкую силу упругой конской спины.
Это было вдохновение скачки.
Все унеслось; в мире осталась только девушка, звонкий такыр, дальний жеребец.
Услышав настигающий стук копыт по такыру, жеребец всхрапнул, взметнулся и с грузной резвостью начал пересекать такыр. У края его, из-за барханов, обходя вороного жеребца, выскочил Табунов на буланом полуахалтекинце. Жеребец резво свернул. Вдали, навстречу, показались Камбаров и Чик. Жеребец приостановился — и поскакал назад, стремясь прорваться в барханы.
— Врешь, шкода, не уйдешь! — звенящим победным голосом закричала Самосад.
Жеребец был близко. Жидкий пот брызгал с его брюха на такыр. С подножий барханов протягивались легкие косы песка. Темно-гнедой иомуд Александры Самосад несся ровно — и вдруг девушку выбросило из седла. Она пролетела несколько метров и ударилась о песок. Рядом с ней упал на спину иомуд. Седло затрещало и — тишина. Сверкнув подковами, иомуд повалился на бок; полежал — и сел по-собачьи, озираясь.
Подскакал Камбаров, на ходу спрыгнул с коня и склонился над девушкой. Иомуд осторожно приподнялся и встал на ноги, дрожа мелкой дрожью. Камбаров ладонью вытер лицо девушки — прекрасное, влажное, засыпанное песком.
— Живы?
— Не знаю. А иомуд мой?
— В суслиную нору провалился, обычная история. Не болит? Нигде? Ну, благо нам!
— А иомуд?
Камбаров пощупал запястья, скакательные и путовые суставы лошади, поправил седло, огладил испуганного копя. Иомуд стоял смирно, лишь вздыхал порою.
— Ноги целы.
— Черти суслики! Нагнала бы я вороного!
— Александра Максимовна, вы летели поразительно правильно! — закричал Табунов, подъезжая на коротком галопе. — Я любовался вами, когда вас выкинуло из седла: ноги не застряли в стременах, вы даже вытянули в воздухе руки вперед — как в воду! Красивое падение, кавалерийский шик! Поздравляю!
— Где вороной? — с охотничьей деловитостью спросила Самосад. Она стояла, окруженная взволнованными конскими головами, — строгая, бедовая. — Все прискакали ловить девушку, а жеребец удрал!
Мужчины сели под барханом и закурили. Камбаров сказал:
— Я приехал сюда не для того, чтобы гоняться за директорским жеребцом.
— И меня мама рожала не для этого, — сказал Табунов.
Камбаров, Табунов и Александра Самосад завернули коней к колодцам Геокча.
Семен Чик порысил по следам директорского жеребца.
Закат стал слабой, падшей полосой. В несветлом просторе все сделалось четким. Артыков стоял, не двигаясь, прижав к животу сноп селина, не чуя его тяжести; высокая папаха директора казалась невиданно высокой, белая длинная рубаха — ярко-белой; камча тревожно свисала с руки.
Артыков прислушивался.
Пустынная травянистая полустепь — чули — стлалась к закату. За последним, ветрами усеченным барханом замер, оскалившись,
