Соломинка удачи - Абиш Кекилбаевич Кекилбаев

кроет матом почтенного гостя, тот еще больше веселится, говорит: «Ай, молодец!»— и лезет цело­ваться. С какой бы стороны ни подходил председатель к Он- баю, начальник, как заведенный, одно твердит: «Беконов — умный человек!» А означает это одно: «Оставь, дорогой. Нам нет никакого дела до ваших аульных распрей». Словом, никак не удается вырвать из рук Онбая жирный кусок. С начальства же какой-никакой, а спрос есть. Сено следует заготавливать, урожай нужно собрать, поголовье скота — множить. Короче: кровь из носу, а план давай. А чтобы был план, машина долж­на быть на ходу, трактор обязан грохотать. Для этого нужен бензин, нужна резина, нужны опять-таки бесконечные зап­части. Ведь нынешняя техника — это тебе не серпы, не косы, однолемешный плуг, борона или какая-то там жатка, лобо­грейка, с которыми вполне справлялся и Карабала. Так что сколько бы ты ни брыкался и ни ненавидел вредину Онбая, а без него и шагу нс ступишь. Поневоле идешь к нему па поклон. Ибо никто не может твердо сказать, располагает ли всевышний современной техникой и дефицитными запчастя­ми к ней, а вот то, что Онбай ими располагает,— совершенно очевидно. И Онбай конечно же цену себе знает. Когда подхо­дит конец месяца, или конец квартала, или — тем более — конец года, он не то что с шофером, не то что с бригадиром, но и с механиком или даже с самим инженером разговаривать не станет. Пока само начальство не приплетется к нему с низ­ко опущенной головой, Онбай и бровью не поведет. Ничего не поделаешь: переборов гордость, колхозное руководство едет просить, умолять норовистого Онбая. И тот, не торгуясь, без лишних слов даст, нальет, сунет все, что твоей душе угодно, и даже сверх нормы, больше, чем ты просил, чем тебе надо. А если к нему с открытым сердцем, если назовут его почти­тельно «Онко» или скажут: «Только вы знаете»,. «Вся надеж­да только на вас», то он так расщедрится, что не только бензин отпустит, не только запчасти достанет, но и скажет, где сле­дует построить новую кошару, где разумнее копать колодец, где выгоднее косить сено, где целесообразнее пасти лошадей, верблюдов, овец. Запросто, без утайки научит уму-разуму. Старики благословляют его, начальство благодарит от души, довольное, что теперь-то хозяйство пойдет на лад. По недолго длится их радость. Едва расправятся с планом, едва при­ходят в себя после всех треволнений, как по аулам прокаты­вается слух: «Да-а... если бы не Онбай, сидеть бы нашему начальству голым задом на колючках», «Только благодетель Онбай спас нас от неминуемой беды». Ну разве приятно често­любивому руководству о себе такое слушать? Вот безногий черт! Будет ли на тебя, наконец, управа?!

Экспедиция для Онбая оказалась поистине благом, свалив­шимся с неба. Но через четыре года она так же неожиданно ис­чезла, как и появилась. Многие злорадствовали тогда в душе, дескать, все, укоротили руки наглецу Опбаю, теперь-то он и язык свой длинный прикусит. Но не тут-то было. Руки дей­ствительно стали короткими, но язык еще длинней. Правда, удар был чувствительным. Времена изменились. Сначала по­требовались «образованные руководители», потом делали ставку на «молодых, энергичных». Пришлось Онбаю копейки перебирать, хоть еще недавно это считалось зазорным. Пона­добилось Онбаю у весов торговать, хоть и казалось это позор- ньш. Да что там? Честолюбивый джигит, еще недавно мор­щивший брезгливо нос при запахе паленой овцы, теперь сми­ренно вдыхал вонь прелой шерсти и шкуры. Стал-таки аген­том заготживсырья. Навалившись грудью на костыли, стоял в затхлом, но всегда прохладном сарае у железпых весов и яростно пощелкивал на счетах. Много нынче в аулах шерсти и шкурок стало. У всех теперь дело до Онбая. Да и у пего на складе кое-что найдется. Самый крепкий насыбай — у него. Самый терпкий чай — у него. Да и место бойкое. Такого наслушаешься — месяц всюду рассказывай, и все от изум­ления только рты распахнут. И снова у всех на устах — Онбай. Усталый, ковыляет он после работы домой. По дороге непременно нарвется на какую-нибудь компанию. А Онбай не из тех, что пройдет мимо. Обязательно с одним сцепится, с другим схлестнется. И тот, о котором еще недавно говорили «отчаянная голова», «лихой», «палец в рот не клади», стал все чаще называться «задирой», «смутьяном», «скандалис­том», «драчуном». Если раньше к нему льнули, как мухи на мед, то теперь от него шарахались, точно комары от дыма. И вот пускается Онбай на костылях по пустынной улице, глотку дерет, врагов клянет. Не по нутру ему одиночество, и он обязательно заворачивает к дому Карабалы. Одним прыжком взбирается на почетное место, отпихивает костыли в сторону и поудобнее располагается на кошме. Сакип, жена Карабалы, услужливо хлопочет возле него, стелет лучшее оде­яло, подает самую пышную подушку. Наевшись до отвала све­жего куырдака, напившись до испарины крутого чая, он по­немногу оттаивает, успокаивается, заставляет хозяина достать из ларя заветную «белоголовку», чтобы прополоснуть гор­лышко. Нальет себе в стакан по самый верх, а хозяину плеснет в пиалу. Карабала — слабак по этой части. Тяпнет разок — губы распустит и все смеется ни с того ни с сего, как блажен­ный. А примет второй раз — свалится па бочок и хранит. Он- баю же не хочется лишаться единственного собеседника. Поэтому плеснет ему на донышко, заставляет его похихики­вать, а сам и водку хлещет, и речи говорит.

— У-у, язви тебя в душу!— восторгается он молчуном ро­весником и таращит на него хмельные глаза, будто видит впервые.— Лоб-то, а?! Не лоб, а лбище, скажу я тебе. Целый отгонный участок! А вот удача тебя обходит. Разве ты меньше других вкалываешь? Или рожей не вышел? Врешь! Прямой нос, пышные усы, круглолиц, в кости широк, да такой казах любую газету, понимаешь, украсит. Умное руководство дол­жно бы тебя выдвинуть. Дескать, вот наш маяк! Вот наш герой! А то превозносят какого-то Хасана, у которого ни кожи, пи рожи. Тоже мне герой! Срам! Обглоданная кость! Удача, дружище,— капризная стерва. А. счастье — одноглазое чудо­вище. Оно не видит, кого там за уши тянут. А увидит — с высоты зараз в пучину швырнет. Настанет день — и этот ублюдок Хасан тоже вверх тормашками полетит. Посмот­ришь!

Тут он делает паузу и залпом осушает стакан. Кажется, свирепый огонь сжигает его изнутри и не загасить его ни водкой, ни острым луком, ни жирным куырдаком, ни крепким чаем со сливками. Только слова, пусть корявые, по заду­шевные, способны унять пламя в груди.

— Эх, будь я на коне, приторочил бы счастье к твоему седлу!