Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский
— В моей избе… Я те порог живо укажу. Хамлет! За Саньку…
Голос Матюхи осекся, он почувствовал, что Тишка готовит ему удар, — напряг силы в левый кулак и с размаху ударил Тишку в переносицу.
Изба взвыла, загрохала, захихикала. Матюха, отчетливо сознавая, что сейчас его начнут бить Васек и Иваныч, круто повернулся, рванул за собой Тишку, поддал его кулаком и коленом и выбил в сени. И сразу вздохнулось легче. Он захлопнул дверь и строго оглядел выжидающие лица ребят и девок:
— Если кто… Саньку… Очищай избу! Ну! Девки, вы после уйдете!
Это был первый случай, когда Матюха встал поперек людям и пустил в ход кулак. Он не ожидал, что рука его, привыкшая держать только кнут, обладает такой силой и внушением. И сейчас при воспоминании о стычке с Тишкой у него перехватило дыхание и дрожали коленки.
Вот тогда он и говорил с Санькой. Она с Аленкой сидела в избе дольше всех — ее удерживала боязнь попасть к Тишке на кулаки и еще что-то, о чем она не догадывалась сама и что Матюха улавливал каким-то очень глубоким уголком сознания. Долго говорили о пустяках, о близких в селе свадьбах, потом Санька, глядя на пламя лампы темными, как бусинки, глазами, неожиданно спросила:
— А с чего это ты, Мотя, взбушевался-то так?
Он поглядел на ее продолговатое, чуть розовое лицо, остановил взгляд на тонких губах, из-под которых выглядывали белые, слегка кривые зубы, и насилу сдержал в себе готовую фразу: «Потому нравишься ты мне очень сильно». Вместо этого он сказал глухо и с напускной злобой:
— Ломаются, дьяволы. Никому проходу не дают. Тебе, например. Знают, заступы нет, и изнугряются.
Санька перевела взгляд с лампы на него, чуть улыбнулась, и на щеках ее зарделся густой румянец.
Потом он провожал подруг до дому, шел рядом с Санькой, касался плечом ее плеча, много смеялся и все норовил поймать пляшущими пальцами руку Саньки. В нем клокотали незнакомые доселе силы, и встреча с ребятами была бы даже приятна: хотелось буйствовать и творить на глазах Саньки чудеса.
Избенка Матюхи лепилась на самом обрыве к реке и была последней в поселке. Путь домой с села вел полугорой, местами обрывистой, изрытой ямами и горбами подвалов. Чем дальше от середины села, тем жиже и тусклее становились живые звуки. Матюха шел к своей избе всегда неохотно, словно он отрывался от людей, был для них лишним и чужим.
Он долго сидел на камне против окон своей избы. Далеко внизу синей сталью отливала река, в ней отражались удлиненные рябью звезды, и оттого глубина ее казалась бездонной. Где-то бойко играли в гармонью, и в лад ей на поле скрипели дергачи. Матюха все время помнил, что ему надо спать, но это намерение перебивала какая-то недодуманная мысль, — он откладывал сон с минуты на минуту, но беспокойная мысль не улавливалась и разжигала нетерпение.
Сальник, Санька, хозяйство, стадо — все это мешалось, и в этой груде картин была тревожившая мысль. Матюха закурил, стукнул кулаком о колено, и мысль вынырнула из темноты, колкая и обнаженная.
Сальник по-своему говорит правду: трудно ему взяться за дело и стать хозяином. А разве он может думать о Саньке, он, вечный пастух и бобыль? Где же выход? Он кусал губы и мял пальцами погасшую цигарку. Столкнутый нетерпеливой ногой камень долго прыгал по склону, толчки его становились все тише и тише, потом стихли совсем, только глухо плеснулась вода. Матюха встал и тоскливо сказал сам себе:
— Так и ты. Толкнут тебя — и лети к чертовой матери!
В сенях было душно от черноты. Шуршали в гнезде под князьком воробьи, из избы доносилось унылое тюрлюканье сверчка. Матюха глядел во тьму, ждал сна, но голова была совсем чиста, будто целого дня хождения за стадом и не было. Он склеивал мысли, слаживал их — и выходило так, что как ни бейся он, а Санька ему не пара. Тишка — хулиган, пьяница — все же настоящий жених, ибо у него новые сапоги, ластиковая рубаха и богатый дом. А он — как ни старайся — всегда он будет бездомовник, чудак, божий человек.
— Эх, раскрутить бы все — и под гору!
Матюха вскинул ногами, больно стукнулся пятками о земляной пол, и боль подавила возбуждение.
Почему-то вспомнилось зимнее собрание, на котором до утра толковали о колхозах. До Матюхи урывками доходили слова представителя из рика, они тогда не запомнились, ибо гвоздем собрания оказалась драка Садка с Таганком, которых поддержали соседи и родственники. Дрались молча, втихую, только Таганок, вцепившийся Садку в щеки, кричал расстановисто и в растяжку:
— За правду! Глот! Всем жить надо. Мужики! В колья их, кулаков!
И теперь нелепые выкрики Таганка получили осмысленность, в них была правда, нужная ему для выхода из тупика. Когда ни у кого ничего не будет, тогда и он почувствует себя всем равным. Отними у Садка, Сальника их богатые дома, чем они могут великаниться перед другими? До сих пор он не задумывался над этим, и теперь голова трещала под напором бесчисленного количества мыслей, хотелось сразу понять все и найти верный путь к Саньке, к хорошей жизни, к выходу из тьмы одинокой избушки.
Уснул он под первый переклик петухов, и во сне ему снилась Санька — она смеется лучисто, благодатно, и у нее горячие-горячие губы.
III
Глубоко взворочал чрево степей Дон, проломал себе путь сквозь каменные заторы, приник одним боком к зеленым ракитникам, выпустил по окраинам остроребрые куртины куги и задремал, пуская сонные круги вслед игривым всплескам верхоплавки и пескаря.
Потревоженная степь потеснилась для тихой реки, подалась на юг, легла увалами, складками, а дальше сгладила морщины, расстелилась ровно, черноземная, тучная, цветистая.
И говорили старики про свои места:
— Лучше наших краев — пройди всю землю — не найдешь. Сухмень, приволье, дуб. А дубовые дубравы — от них человек крепче делается, дают ему силу.
Но переводились дубравы, мельчал люд. Степь бессильна была помочь человеку, отрезали ее от него широкими рубежами, дали человеку овраги да глину, нужду и горькую полынь.
По всему Дону на десятки верст с редкими промежутками осели барские гнезда, и давал им Дон для глаза красоту, а степь — золото зерна.
