Том 3. Чевенгур. Котлован - Андрей Платонович Платонов
– Ну никак заснуть не дает, – пожаловался кузнец. – Встал, разревелся, я ему горно зажег, а он и пошел бузовать… Всегда был покоен, а нынче как с ума сошел!
– Отчего ж такое? – спросил Чиклин.
– Кто его знает. Вчера вернулся с раскулачки, так все топтался и по-хорошему бурчал. Угодили, стало быть, ему. А тут еще приходил один подактивный – взял и материю пришил на плетень. Вот Михаил глядит все туда и соображает чего-то. Кулаков, дескать, нету, а красный лозунг от этого висит. Вижу, входит что-то в его ум и там останавливается…
– Ну, ты спи, а я подую, – сказал Чиклин. Взяв веревку, он стал качать воздух в горн, чтоб медведь готовил шины на колеса для колхозной езды.
Поближе к утренней заре гостевые вчерашние мужики стали расходиться в окрестность. Колхозу же некуда было уйти, и он, поднявшись с Оргдвора, начал двигаться к кузне, откуда слышалась работа молотобойца. Прушевский и Вощев также явились со всеми совместно и глядели, как Чиклин помогает медведю. Около кузни висел на плетне возглас, нарисованный по флагу: «За партию, за верность ей, за ударный труд, пробивающий пролетариату двери в будущее».
Уставая, молотобоец выходил наружу и ел снег для своего охлаждения, а потом опять всаживал молот в мякоть железа, все более увеличивая частоту ударов; петь молотобоец уже вовсе перестал – всю свою яростную безмолвную радость он расходовал в усердие труда, а колхозные мужики постепенно сочувствовали ему и коллективно крякали во время звука кувалды, чтоб шины были прочней и надежней. Елисей, когда присмотрелся, то дал молотобойцу совет:
– Ты, Миш, бей с отжошкой, тогда шина хрустка не будет и не лопнет. А ты лупишь по железу, как по стерве, а оно ведь тоже добро! Так – не дело!
Но медведь открыл на Елисея рот, и Елисей отошел прочь, тоскуя о железе. Однако и другие мужики тоже не могли более терпеть порчи:
– Слабже бей, черт! – загудели они. – Не гадь всеобщего: теперь имущество что сирота, пожалеть некому… Да тише ты, домовой!
– Что ты так содишь по железу?! Что оно – единоличное, что ль?
– Выйди остынь, дьявол! Уморись, идол шерстяной!
– Вычеркнуть его надо из колхоза, и боле ничего. Аль нам убытки терпеть, на самом-то деле!
Но Чиклин дул воздух в горно, а молотобоец старался поспеть за огнем и крушил железо, как врага жизни, будто, если нет кулачества, так медведь один есть на свете.
– Ведь это же горе! – вздыхали члены колхоза.
– Вот грех-то: все теперь лопнет! Все железо в скважинах будет!
– Наказание господне… А тронуть его нельзя – скажут, бедняк, пролетариат, индустриализация!..
– Это ничего. Вот если кадр, скажут, – тогда нам за него плохо будет.
– Кадр – пустяк. Вот если инструктор приедет, либо сам товарищ Пашкин – тогда нам будет жара!
– А может, ничего не станет? Может – бить?
– Что ты, осатанел, что ль? Он – союзный: намедни товарищ Пашкин специально приезжал – ему ведь тоже скучно без батраков.
А Елисей говорил меньше, но горевал почти что больше всех. Он и двор-то когда имел, так ночей не спал – все следил, как бы что не погибло, как бы лошадь не опилась – не объелась, да корова чтоб настроение имела, а теперь, когда весь колхоз, весь здешний мир, отдан его заботе, потому что на других надеяться он опасался, теперь у него уже загодя болел живот от страха такого имущества.
– Все усохнем! – произнес молча проживший всю революцию середняк. – Раньше за свое семейство боялся, а теперь каждого береги – это нас понос замучает за такое иждивение.
Вощеву грустно стало, что зверь так трудится, будто чует смысл жизни вблизи, а он стоит на покое и не пробивается в дверь будущего: может быть, там, действительно, что-нибудь есть. Чиклин к этому времени уже кончил дуть воздух и занялся с медведем готовить бороньи зубья. Не сознавая ни наблюдающего народа, ни всего кругозора, двое мастеровых неустанно работали по чувству совести, как и быть должно. Молотобоец ковал зубья, а Чиклин их закаливал, но в точности не знал времени, сколько нужно держать в воде зубья без перекалки.
– А если зуб на камень наскочит?! – стеная, произнес Елисей. – Если он на твердь какую-либо заедет – ведь пополам зубок будет!
– Вынай, дьявол, железку из жидкого! – воскликнул колхоз. – Не мучай матерьял!
Чиклин вынул было из воды перетомленный металл, но Елисей уже лично вошел в кузню, отобрал у Чиклина клещи и начал закаливать зубья своими обеими руками. Другие организованные мужики также бросились внутрь предприятия и с облегченной душой стали трудиться над железными предметами – с тою тщательной жадностью, когда прок более необходим, чем ущерб. «Эту кузню надо запомнить побелить, – спокойно думал Елисей за трудом. – А то стоит вся черная – разве это хозяйское заведение?»
– Дайте я буду веревку все время дергать, – попросил Вощев у Елисея. – У вас воздух в горно тихо идет.
– Ну, дергай, – согласился Елисей. – Только не шибко – веревка теперь дорога, а к новым мехам тоже с колхозной сумкой не подойдешь!
– Я буду потихоньку, – сказал Вощев и стал тянуть и отпускать веревку, забываясь в терпенье труда.
Приходило утро зимнего дня, и обычный свет сплошь распространялся по всему району. Лампа же все еще горела в Оргдворе, пока Елисей не заметил этого лишнего огня. Заметив же, он сходил туда и потушил лампу, чтоб керосин был цел.
Уже проснулись девушки и подростки, спавшие дотоле в избах; они в общем равнодушно относились к тревоге отцов, им было неинтересно их мученье, и они жили, как чужие в деревне, словно томились любовью к чему-то дальнему. Домашнюю нужду они переносили без внимания, живя за счет своего чувства еще безответного счастья, но которое все равно должно случиться. Почти все девушки и все растущее поколение с утра уходили в избу-читальню и там оставались, не евши, весь день, учась письму и чтению, счету чисел, привыкая к дружбе и что-то воображая в ожидании. Прушевский один остался в стороне, когда колхоз ухватился за кузню, и все время неподвижно был у плетня. Он не знал, зачем его прислали в эту деревню, как ему жить забытым среди массы, – и решил точно назначить день окончания своего пребывания на земле; вынув книжку, он записал в нее поздний вечерний час глухого зимнего
