Том 3. Чевенгур. Котлован - Андрей Платонович Платонов
– Жачев-то не обижал тебя?
– Как же он обидит меня, когда я в социализм останусь, а он скоро помрет!
– Да пожалуй, что и не обидит! – сказал Чиклин и обратил внимание на многолюдство. Посторонний, пришлый народ расположился кучами и малыми массами по Оргдвору, тогда как колхоз еще спал общим скоплением близ ночного, померкшего костра. По колхозной улице также находились нездешние люди; они молча стояли в ожидании той радости, за которой их привели сюда Елисей и другие колхозные пешеходы. Некоторые странники обступили Елисея и спрашивали его:
– Где же колхозное благо – иль мы даром шли? Долго ль нам бродить без остановки?
– Раз вас привели, то актив знает, – ответил Елисей.
– А твой актив спит, должно быть?
– Актив спать не может, – сказал Елисей. Активист вышел на крыльцо со своими сподручными, и рядом с ним был Прушевский, а Жачев полз позади всех. Прушевского послал в колхоз товарищ Пашкин, потому что Елисей проходил вчера мимо котлована и ел кашу у Жачева, но от отсутствия своего ума не мог сказать ни одного слова. Узнав про то, Пашкин решил во весь темп бросить Прушевского на колхоз как кадр культурной революции, ибо без ума организованные люди жить не должны, а Жачев отправился по своему желанию, как урод, – и поэтому они явились втроем с Настей на руках, не считая еще тех подорожных мужиков, которым Елисей велел идти вослед за собой, чтобы ликовать в колхозе.
– Ступайте скорее плот кончайте, – сказал Чиклин Прушевскому, – а я скоро обратно к вам поспею.
Елисей пошел вместе с Чиклиным, чтобы указать ему самого угнетенного батрака, который почти спокон века работал даром на имущих дворах, а теперь трудится молотобойцем в колхозной кузне и получает пищу и приварок, как кузнец второй руки; однако этот молотобоец не числился членом колхоза, а считался наемным лицом, и профсоюзная линия, получая сообщения об этом официальном батраке, одном во всем районе, глубоко тревожилась. Пашкин же и вовсе грустил о неизвестном, последнем пролетарии района и хотел как можно скорее избавить его от угнетения.
Около кузницы стоял автомобиль и жег бензин на одном месте. С него только что сошел прибывший вместе с супругой Пашкин, чтобы с активной жадностью обнаружить здесь остаточного батрака и, снабдив его лучшей долей жизни, распустить затем райком союза за халатность обслуживания членской массы. Но еще Чиклин и Елисей не дошли до кузни, как товарищ Пашкин уже вышел из помещения и отбыл на машине обратно, опустив только голову в кузов, будто не зная – как ему теперь быть. Супруга товарища Пашкина из машины не выходила вовсе: она лишь берегла своего любимого человека от встречных женщин, обожающих власть ее мужа и принимавших твердость его руководства за силу любви, которую он может им дать.
Чиклин с Настей на руках вошел в кузню; Елисей же остался постоять снаружи. Кузнец качал мехом воздух в горн, а медведь бил человечески молотом по раскаленной железной полосе на наковальне.
– Скорее, Миш, а то мы с тобой ударная бригада! – сказал кузнец.
Но медведь и без того настолько усердно старался, что пахло его паленой шерстью, сгорающей от искр металла, а медведь, ради пользы, этого не чувствовал.
– Ну, теперь – будя! – определил кузнец.
Медведь перестал колотить и, отошедши, выпил от жажды полведра воды. Утерев затем свое утомленно-пролетарское лицо, медведь плюнул в лапу и снова приступил к труду молотобойца. Сейчас ему кузнец положил ковать подкову для одного единоличника из окрестностей колхоза.
– Миш, это надо кончить поживей: вечером хозяин приедет – жидкость будет! – и кузнец показал на свою шею, как на трубу для водки. Медведь, поняв будущее наслаждение, с пущей охотой начал делать подкову. – А ты, человек, зачем пришел? – спросил кузнец у Чиклина.
– Отпусти молотобойца кулаков показать: говорят, у него пролетарский стаж велик.
Кузнец поразмышлял немного о чем-то и сказал:
– А ты согласовал с активом вопрос? Ведь в кузне есть промфинплан, а ты его срываешь!
– Согласовал вполне, – ответил Чиклин. – А если план твой сорвется, так я сам приду к тебе его подымать… Ты слыхал про араратскую гору – так я ее наверняк бы насыпал, если б клал землю своей лопатой в одно место!
– Нехай тогда идет, – выразился кузнец про медведя. – Ступай на Оргдвор и вдарь в колокол, чтоб Мишка обеденное время услыхал, а то он не тронется – он у нас дисциплину обожает.
Пока Елисей равнодушно ходил на Оргдвор, медведь сделал четыре подковы и просил еще трудиться. Но кузнец послал его за дровами, чтобы нажечь из них потом углей, и медведь принес целый подходящий плетень. Настя, глядя на почерневшего, обгорелого медведя, радовалась, что он за нас, а не за буржуев.
– Он ведь тоже мучается – он, значит, за Сталина, правда ведь? – говорила Настя.
– А то как же! – отвечал Чиклин.
– Звери тоже чуют! – сообщила Настя.
Раздался гул колокола, и медведь мгновенно оставил без внимания свой труд – до того он ломал плетень на мелкие части, а теперь сразу выпрямился и надежно вздохнул: шабаш, дескать. Опустив лапы в ведро с водой, чтоб отмочить на них чистоту, он затем вышел вон для получения еды. Кузнец ему указал на Чиклина, и медведь спокойно пошел за человеком, привычно держась впрямую, на одних задних лапах. Настя тронула медведя за плечо, а он тоже коснулся слегка ее лапой и зевнул всем ртом, откуда запахло прошлой пищей.
– Смотри, Чиклин, он весь седой!
– Жил с людьми, вот и поседел от горя.
Медведь обождал, пока девочка вновь посмотрит на него, и, дождавшись, зажмурил для нее один глаз; Настя засмеялась, а молотобоец ударил себе по животу, так что у него там что-то забурчало, отчего Настя засмеялась еще лучше, медведь же не обратил на малолетнюю внимания.
Около одних дворов идти было так же прохладно, как и по полю, а около других чувствовалась теплота. Коровы и лошади лежали в усадьбах с разверстыми тлеющими туловищами – и долголетний, скопленный под солнцем жар жизни еще выходил из них в воздух, в общее зимнее пространство. Уже много дворов миновали Чиклин и молотобоец, а кулачества что-то нигде не ликвидировали.
Снег, изредка опускавшийся дотоле с верхних мест, теперь пошел чаще и жестче, – какой-то набредший ветер начал производить вьюгу, что бывает, когда устанавливается зима. Но Чиклин и медведь шли сквозь снежную, секущую частоту прямым уличным порядком, потому что Чиклину невозможно было считаться
