АУА - Юрий Иосифович Коваль
* * *
Синий камень лежит на берегу Плещеева озера. Синий камень — волшебный и целебный. У кого болит спина и поясница — посиди на Синем камне.
И баба со своими болезнями, и роженица, и стар, и млад — всякий прохожий — посиди на Синем камне.
Хотели погубить целебный камень, потащили его тракторами зимою на лёд, чтоб утонул по весне.
Отступило Плещеево озеро — и Синий камень на берегу остался — прохожим в помощь.
Неподалёку от Синего камня — Троицкая слобода. Здесь родина Александра Невского.
Высокие земляные валы остались от времён Александра. Зверобоем и донником они поросли, далеко и просторно глянуть с вала на Плещеево озеро.
* * *
Тушонка[4]
Когда, зачем, откуда взялось вдруг на свете это слово? Всегда было тушёное мясо, тушёные овощи, рыба… Тушёное-то было, а тушонки не было. И не надо бы ей быть, никто её не звал, но — омерзительная — она явилась. Конечно, во время войны и, конечно, из Америки. В конце концов, это не существенно, откуда она взялась. Наплевать. Но слово-то само, слово, какое неприятное слово, и ясно уже, что слово это заключено в железную банку. А рядом с «тушонкой» ходит невероятно противное слово — «консервы». Вот уж кошмар — «консервы»! Надо же было человечеству развиться до слова «консервы». Вот уж падение нравов. «Консервы» и «тушонка» — это окончательный провал человечества.
Однако в первый-то раз тушонка мне понравилась. Я от неё обалдел. Мне разрешено было два раза чайной ложкой залезть в банку американской свиной тушонки в ночь на Новый, 1943 год. Я сидел под ёлкой без единой игрушки на ветвях, сидел на полу. Мне было 5 лет, и мне подали под ёлку банку американской свиной тушонки. И разрешено было дважды засунуть туда ложку.
Из-под ёлки я видел много ещё людей, которые сидели за столом с чайными ложками в руках, у каждого имелся в запасе один раз, а у меня два, я был самый маленький, и я начинал.
Банку вскрыли и подали мне под ёлку. Ох, ёлка, тогда я в первый раз в жизни сидел под ёлкой на полу в доме у Красных ворот, от которых и двигался дальше по свету.
Я взял банку, а ложку уж давно имел, и увидел, что консервы вскрыты и там виден белейший и сахарный мир. Это был не мир, а жир, но я думал — мир — и я набрал полную ложку мира названием «тушонка» — и засосал этот мир, мир первой ложки меня очаровал. Все кричали:
— Давай, давай, ешь вторую, раз тебе позволено. Скорее! Скорее! Моя очередь!
И я воткнул вторую ложку и медленно поворочал ею и набрал полную белейшего мира, и ещё не слизнул, как у меня выхватили банку.
Эту вторую ложку я сосал всю новогоднюю ночь, и долго мама не могла меня вытащить из-под ёлки, и с ложкой во рту, которая пахла ещё тушонкой и алюминием, лёг я спать.
* * *
Я хочу остаться верным своей безобразной героине — «тушонке».
Признаюсь, я и сейчас имею в запасе несколько банок её, так, на всякий случай. Вот уже три года лежат они под негрунтованными холстами, там, в красном сундуке, на котором написаны птица Сирин и полногрудая русалка в пенсне.
* * *
Идучи от Натальи ранним утром, стал я сочинять песню:
Пора попрощаться мне с вами,
Любители выпить всерьёз!
Пора мне заняться делами,
Предаться писанию проз.
Коньяк в неумеренных дозах
Пора прекратить принимать,
И думать о прозах,
Изысканных прозах,
Божественным прозам внимать.
Осенняя россыпь мозаик
Гоняет над Яузой лист.
В начале я только прозаик,
И только в конце гитарист.
И в литературном обозе
Мне местом пора дорожить,
И думать о прозе,
Изысканной прозе,
Божественной прозе служить.
Но всё-таки после обоза
Бывает, простите, навоз.
И так ли нужна эта проза,
Везущая хворосту воз?
Так что же мне в жизни осталось?
Идти за обозом пешком,
Чуть-чуть, ненавязчиво, самую малость
Свой путь поддержав коньячком.
От составителя
С Юрой Ковалём мы дружили много лет и иногда работали вместе. Но всё же путешествовали по земле и по жизни разными дорогами. То, что на протяжении пяти лет, охваченных «Монохрониками», я не упомянут ни разу, — подтверждает это.
Я написал сценарий, вобравший в себя часть «изысканной, божественной» прозы Коваля. Юра прошёлся по нему рукою Мастера, назвав меня при этом «лучшим знатоком его творчества». Подтвердить это, к моему горю, уже некому.
Как жаль, что Коваль не смог сам подготовить «Монохроники» к печати. А он никогда не предполагал сохранять их только для себя. Я же при публикации «Монохроник» действовал как нормальный кинорежиссёр, получивший в руки сценарий. Многое откладывал в сторону, кое-что переставлял, «монтировал» книгу так, чтобы она дала наиболее полное представление о личности любимого героя.
Даже очень небольшой отрывок незавершённой работы, записанная прозой или оформленная в строфу мысль, наблюдение выхваченного из жизни мгновенья — содержит черты личности автора — если он, конечно, способен передать себя в слове или зарисовке. Этим качеством Юрий Коваль обладал вполне.
Свою же задачу я видел в сообщении читателю и рассматривателю книги всего самого существенного, что пришло в замечательную голову Юрия Коваля в те годы.
Юлий Файт
