Помоги мне умереть - Наталия Лирон
Разговор приобретал неприятный оттенок.
– Так куда тебе надо? – Я не заметила, как прошла по длинному коридору и вышла на больничный балкон на этаже.
– Да мам, ну с ребятами играть договорились, – он смущённо отвёл глаза, – что такого?
– Ничего, – я прислонилась к тёплой стене, – бог с ней, с математикой.
Помолчали.
– Данька, – я посмотрела на далёкие редкие облака и заговорила спокойнее, – вы с папой совсем не разговариваете?
– Это он со мной не разговаривает, – Данила чуть поморщился, – да ничего такого. Он просто работает всё время, денег же много сейчас надо. Я понимаю.
– Эх, понимающий ты мой. – Мне было грустно. Я не знала, как до него достучаться, как быть с ним тёплой. Он ни в чём не виноват.
– Ну я пойду, да? Пусть там Егор держится. Я позвоню через денёк.
– Как у вас с Никой? – Мне хотелось ещё поговорить.
– Всё нормально. – По суетливым движениям было видно, что он торопится.
– Вы уж, пожалуйста, снова детьми не обзаведитесь, пока я в отъезде.
– Да мам! – Данька тряхнул головой. – Мы осторожны.
– Ладно, иди-иди.
Данила обрадованно улыбнулся:
– Пока, я позвоню.
Я хотела сказать, что люблю его, но он уже отключился.
Гипс ему не так давно сняли, назначили физиотерапию, которую он безбожно пропускал, как, собственно, и школу. Плавание ушло в небытие – друзья по команде оказались не такими уж друзьями, тренер написал раза два-три, да, в общем-то, и всё. В школе тоже не особо интересовались, как у него дела. Классная руководительница исправно выдавала задания, списывалась со мной, но, зная ситуацию с Егором, довольно быстро перестала беспокоить.
Я просила Даньку только об одном – дотянуть до одиннадцатого класса и по возможности закончить школу с наименьшим количеством двоек. Но, кажется, ему было всё равно.
У него появились новые друзья со всего мира – играющие в одну и ту же игру. И он погружался всё глубже и глубже в виртуальный мир, где он что-то значил и мог быть кем угодно, только не тем, кем был на самом деле, – одиноким, растерянным шестнадцатилетним подростком, у которого брат заболел раком, мать уехала, а отец пропадает сутками на работе.
Я чувствовала, что он ускользает от меня, закрывается. И с каждым днём внешний слой становится всё прочнее и твёрже, напоминая броню. Я и жалела его, и злилась, и малодушно старалась отмахнуться. На двоих сыновей меня сейчас не хватало.
Мне нужно было возвращаться к Егору, но я продолжала стоять на балконе, прислонившись к стене. Предвечернее солнце гладило косыми лучами город. Было жарко, пахло нагретой штукатуркой и тёплой пылью. Слышался невнятный гул голосов прохожих с соседней улицы, шорох шин и тявканье собаки.
Чуть дальше, слева от больницы, музей изобразительных искусств, в котором я не была ни разу, а ещё дальше и левее старая Яффа, куда я ходила один раз, когда меня подменяла еврейская медсестра Юда.
Впереди, через пару кварталов, – побережье, утыканное пляжами. Иногда я хожу туда. Или поздними тёмными вечерами по дороге «домой», или ранними рассветами – по пути в больницу. И в то и в другое время пляж практически пуст. Только я и море, иногда пара случайных прохожих.
Вдох-выдох… Ещё немного постоять. Ещё чуть-чуть. Подышать сгущающимся вечером и ни о чём не думать. Так хочется просто праздно прогуляться по улице, зайти в ближайшее кафе, неспешно выпить чашечку чего-нибудь ароматного, посидеть, поглазеть в окно, бездумно транжиря собственное время.
«Прекрати! – одёрнула я себя. – Перестань немедленно! Иди к сыну! Давай-давай, чего встала?!»
Челюсти непроизвольно сжались – я отлепила себя от стены, развернулась и пошла обратно.
В израильской больнице палаты были небольшие, рассчитанные на одного, с компактной уборной и раковиной, в отделении – большая санитарная комната с несколькими полноценными душевыми. Белые постели, кремовые стены, холодный кафель, хром и никель. Всё обезжиренное и обезжизненное. Хотя медсёстры и врачи старались – никто не смотрел исподлобья, никто не буркал, все были не только внимательны к чужой беде за чужие деньги, но и многое делали просто так.
Вечером, когда Егор засыпал, я доползала до своей съёмной крошечной комнаты, через дорогу, иногда заходя в местную лавчонку, работающую круглосуточно, где покупала замороженную еду, овощи, фрукты и растворимый кофе. Всё это можно было съесть и выпить быстро, закидывая в себя калории, как дрова в топку.
Нужны были деньги. Много. Я прекрасно понимала, что операцию лучше делать здесь. Хотя бы одну, а лучше обе. У него оказался метастаз в правом лимфоузле, нужно было удалять. Ну, и колено, разумеется. Эндопротез. И всё это тоже лучше бы здесь.
Семён мерил шагами Токио вместе с остальными счастливыми командированными. Я даже думать об этом не могла. И не хотела. Проект был закончен и сдан в срок, ну почти… Никто не знал, каких недосыпов и перегрузок мне это стоило. Под конец мы с Семёном едва ли не ругались. Он «понимал», «входил в положение», но неизменно намекал на то, что в условиях нашего соглашения обозначена дата сдачи и нарушать её крайне нежелательно.
Я делала аналитику и выдавала результаты на автомате и далеко не так хорошо, как в самом начале, поэтому раз за разом таблицы возвращались на доработку. В итоге у меня рябило в глазах от цифр и иероглифов и подташнивало от отвращения. Мой дорогой коммерческий директор был, конечно, прав и неумолим. Я понимала, что нужно отрабатывать свой контракт. Мы почти не разговаривали – так, изредка перебрасывались несколькими фразами в сообщениях. Да и о чём говорить? Я была занята сыном, он – своей жизнью и работой. Все всё понимали.
Я вернулась в палату. Егор не спал – лежал на кровати, уставившись в телик под потолком, и бездумно щёлкал пультом.
Он почти не рисовал, так, чиркал иногда на случайных листках – не было ни сил, ни желания. А я вывязывала петельки одну за другой. Первый клубок и крючок мне одолжила бабуля, у которой я снимала комнату. Она же и научила меня простым приёмам. Вот я и практиковалась, обнаружив, что это незамысловатое размеренное действие удивительно успокаивает.
Мы с Егором учили иврит, чтобы чем-то заниматься вместе, мне не слишком нравился этот язык – шероховатый, наждачный, но при этом вполне внятный и структурно похожий на русский.
Больница была будто остров с понятными правилами и простыми законами. И мы длили-коротали в ней время, оторванные от мира и от близких – от инъекции до инъекции. И считали дни до операции.
Отделение напоминало букву
