Это снова ты - Алекс Хилл
– Ты действительно хочешь послушать, что я думаю?
– Не знаю.
– Решай. Мы не торопимся. Да и денег я с тебя не возьму.
– Ну-у-у… ладно, – не слишком уверенно говорит он. – Удиви меня.
– Я думаю, ты просто запутался. Разучился или так и не научился себя понимать. Это и правда странно, учитывая, как хорошо ты разбираешься в том, что нужно другим. Но это можно исправить. Все меняется – со временем, само собой или с усилием.
Дима ерзает в кресле, передергивает плечами и морщит губы, словно то, что я сказала, никак в нем не уместится. Он опустошает свой стакан, колотый лед постукивает по стеклянным стенкам.
– Да-а-а, хорошо звучит. Так чистенько, мягенько, – с задавленным презрением говорит Зимин. – Подожди и попробуй снова. Не руби с плеча. Дай себе время. Доверься миру, доверься жизни. Будь стойким, дисциплинированным. Не опускай руки. Все к лучшему, ты только верь. А хочешь прям сильно честно, Ксю? Вот вообще без прикрас, увиливаний и прочей фигни?
С трудом сглатываю. Дима больше не смотрит на меня, но я и без того вижу, как он в очередной раз меняется, как его оболочка трещит по швам, очерченным набухшими венами на шее и руках. Страх охватывает тело, каждую клетку. Ступни холодеют, пальцы ног сводит. Не делаю ли я хуже? Не расшатываю ли сильнее эту неустойчивую башню? А вдруг мы заново ее не соберем?
– Только если ты сам хочешь мне об этом рассказать, – тихонько произношу я.
– Я пытался. Мно-о-ого раз. Смотрел на людей вокруг и думал: ну вот сейчас, и я так смогу. В школе старался нормально учиться, нашел друзей, начал играть в баскетбол. Все как у всех. Да? Никаких отклонений. Я научился готовить, убирать двор и дом и почаще молчать, чтобы мама хоть иногда мне улыбалась, ведь после смерти отца поводов для веселья было немного. Я ходил в гости к вам, подсматривал, наблюдал, каково это, когда о тебе заботятся, любят, гордятся, и все надеялся, что меня ждет нечто подобное. – Зимин точно впадает в транс: голос размеренный, ровный, лишь изредка взволнованно подпрыгивает на редких фразах. – Рассчитывал, что скоро маме станет лучше, ведь я изо всех сил оберегал ее от просьб и расспросов. Ровно так, как и просили меня все эти тетки: бабушка, мамины подружки и еще кто-то, кто приходил к нам проверить, как мы поживаем после трагедии. Они говорили, что теперь я главный мужчина в доме, должен защищать мать и с пониманием относиться к ее состоянию. Но я ни хрена не понимал. Мне было тогда… Сколько? Лет девять-десять. Не знаю, не помню. Помню только, что мама часто злилась, если я делал что-то не так, много плакала, если задавал вопросы, и кричала, если звал ее по ночам, поэтому… я просто старался избегать подобных моментов.
С силой прижимаю костяшки пальцев к дрожащим губам, потому что сейчас вижу перед собой совсем другого Диму – того мальчишку, что раньше и правда частенько тусовался у нас дома, только теперь этот юный образ лишен искорки беззаботного веселья. Я знала, что отец Димы покончил с собой, но не догадывалась, что за обстановка была в его доме. Он никогда не упоминал об этом, не жаловался, вообще ничего не рассказывал. Воистину, чужая душа потемки. А если ты еще и сам заблудился в этой тьме…
– Ладно, все это не настолько важно, – чуть жестче произносит он. – Мама действительно оправилась, наши отношения стали… лучше. Да, наверное, так. Она даже поблагодарила меня как-то за то, что я был таким хорошим сыном. И какое-то время я собой почти гордился. Недолго: день, два, может, неделю. Позже просто выбросил из головы. Мама больше во мне не нуждалась, и я решил, что так и должно быть. Наконец-то появилось время на себя. Хотел поскорее окончить школу. Думал, поступлю в универ, и там точно все будет иначе. Меня заинтересует что-то или кто-то. Увлечет, затянет, и я почувствую, что жизнь – это не только ожидание и подстройка под окружающих, не только кошмары по ночам и пустота в голове. А потом Миша… Он ведь не одной тебе сообщение отправил, прежде чем снять то видео и сигануть. «Не дай этим дуракам просрать нашу дружбу», – вот что он мне написал. Дружба. Смешно, – мрачно хмыкает Дима.
Нервное напряжение заполняет меня. Не могу пошевелиться, слов тоже нет.
– Затем провал на год, еще одни руины, – продолжает Зимин. – Я не справился с просьбой Миши, но мы вроде выгребли. Верно? Все уладили, порешали. Когда Саша с Настей сошлись, я снова попытался разобраться в себе и пришел к выводу, что, наверное, все дело в том, что мне не хватает чувств, отношений, близкого человека, что всегда рядом. Я уверял себя, что именно в этом найду какой-то смысл. У Саши получилось, у мамы получилось, а ведь она тоже пыталась несколько раз… – Он затихает, а я задерживаю дыхание в страхе спугнуть поток его мыслей.
Секунды убегают в небытие. Дима молчит, лишь гул машин и детские голоса доносятся со двора.
– Какая же это хрень, – злобно морщится он.
– Совсем нет, – мягко произношу я.
– Звучит как детсадовский скулеж.
– Неправда.
– Тебе так хочется меня оправдать?
– А тебе – закопать себя поскорее?
Встречаемся взглядами, но я не пытаюсь с ним бороться, подавить или прогнуть. Это совсем не то. Его не лечить надо, не спасать. Для начала нужно просто дать ему возможность осознать, насколько трудно было не только другим – он тоже один из пострадавших. Один из тех, кто заслуживал и заслуживает помощи не меньше остальных.
– Дим, твоя мама…
– Да, дважды. Сначала петля, потом таблетки, но все обошлось.
– Ты это видел?!
Он неоднозначно пожимает плечами и подносит стакан ко рту. Опустошает его, заглатывая несколько кусочков льда, и разгрызает их. Хруст бьет по ушам, а за ним и трескучий голос:
– Видел. И отца видел, болтающегося на ветке. И Мишу на асфальте. Всех видел.
Не могу больше. Это не просто кошмар наяву, это ад. Я не хочу здесь находиться, не хочу это слушать, но и уйти не могу. Не могу оставить Диму одного, правда, вытащить его тоже не получится. У меня нет столько сил и влияния.
– Ты знаешь, почему твой отец?..
– Все еще ищешь уважительные причины для самоубийства? Думаешь, от этого станет легче? Нет их, Ксю. Я тоже искал, и если бы нашел, то вряд ли мы сейчас разговаривали бы. Я не разрушу жизни тех, кто и
