АУА - Юрий Иосифович Коваль
Рис. Н. Силиса
Рис. В. Лемпорта
Наташа Тимофеева — милый и тихий человек. И специальность избрала редчайшую — аниматор, всю жизнь играет в куклы. Я уж хотел было на ней жениться. Ну, что может быть лучше жены, которая играет в куклы?
Рис. В. Лемпорта
Неприятны всё-таки эти бегущие рвущие считающие капризные вздорные и сварливые. А тут сидит себе тихий человек, никого не трогает, играет в куклы.
Володя Лемпорт по-прежнему бешено пишет прозу. Пишет он исключительно в метро. Это первый, по-моему, литературный случай — метропроза. Вещи свои он называет вычурно, вроде — «Эллипсы судеб». Коснувшись страницы в метро — он более ни разу к написанному не возвращается, всё сразу — и гениально. Скорей — на машинку и в переплёт. Такие вот Эллипсы прозы.
Особенная прозрачность, синеватая стеклянность в зимнем ещё, но уже весеннем мартовском городе Боровске. Глаза испытывают как будто неожиданное чудо, и нет большего счастья, как только лишь глядеть на заиндевелый бор над городом.
Боровск для меня почему-то всегда — загадка и тот город, в котором я и не должен побывать, и вдруг — попал-таки. И с гордостью всегда говорю:
— Был в Боровске.
И жалею тех, кому так говорю, им-то, беднягам, это — недоступно.
Если прорубь весною полна воды — разлив будет велик.
Иордан — так называют иногда прорубь. Лёва говорит: Иордан — прорубь в виде креста.
Портомойная прорубь. Прорубистая река. Река, на которой много прорубей.
Прорубь для меня всегда — чудо, тайна.
Донник…
Почему-то вспомнилось это слово. Донник — летнее слово, но оно по-весеннему прозрачно. Дно солнца есть в нём, а зацветает донник в июле — на самом дне лета. Букет сухого донника всё ещё висит у меня в комнате с прошлого лета. Донник вспомнился…
Запах донника.
Пятнадцатого числа месяца марта собралось у меня много народу. Был и Яков Аким, был и Белов, и вдруг сопоставились Юлий Ким и Григоре Виеру. Юлик — предельно активен, он всегда привык быть центром нападения на публику, Григоре тоже всегда центр — но центр задумчивый, втягивающий, лиричный. Обоих я люблю, и мне хотелось, чтоб они почувствовали ясность и глубину друг друга, да в застолье было это трудно — шум и гитара, — а Григ — молдаванин, что скажешь, когда тебя не слушают. Юлик пел, Григ слушал, потом все-таки заставил я и Грига спеть. Добрый Григ спел про «озорного зайку».
Юлик — часто снится мне. Он — персонаж сонных моих драм и комедий. В юности я во сне с ним всё спорил, а сейчас просто радуюсь, когда он объявляется во сне.
Марта 17-го числа объявился в гости Анатолий Михайлович Гелескул. Принёс четвертинку, а с нею несколько страшных рассказов. Он любит страшные рассказы как истинный поэт. Я вспомнил, как в 73-м или 72-м году я поехал к Гелескулу в Загорянку знакомиться с ним. Повезла меня художница Ирина Мещерякова, которую мы с Беловым называли дружелюбно «Рыжая». Прозвище простенькое, а пришло оно от Гелескула, он любит давать прозвища. Так бородатый Белов проходит у него как — «Козлик». Лёня Никольский — замечательный певец — «Чиж», жители Цыпиной Горы — Петров и Сергеев: «Эскимос» и «Виртуоз».
В первую встречу нашу в Загорянке Толя поджарил в мою честь купаты, выставил и четвертиночку. Он показал мне тогда книжку Пу-сун-лина и стихи Олега Григорьева. В печке у него жил пёс Чуня, а в комнате спаниель — Нафаня. Судьба их трагична. Чуню сожрали загорянские волки, Нафаня попал под поезд, у него отнялись ноги, и много лет потом выхаживал Нафаню Анатолий Михайлович.
Толя Гелескул — ночной человек. Он не спит ночью. Бродит по старой и скрипучей даче, спугивает и охраняет наши сны. Свои же сны он днём переживает. Наверно, он боится ночи, тьму, которая неминуемо приходит на землю, встречает с открытыми глазами.
* * *
— Петенька, вот я мучаюсь — не сделать ли мне и вправду самому рисунки к «Одуванчику»? Погоди рисовать денька два. Я всё-таки попробую, вдруг что-нибудь выйдет. Я тебе позвоню через два дня.
Через два часа позвонил мне Пётр:
— Делай рисунки сам. Я от этой работы отказываюсь.
Пётр обиделся. Я попал в безвыходное положение. Должен был рисовать сам.
С этого момента рисунки к «Одуванчику» стали метками моей жизни.
потом поехал на Сретенку, нашёл и тот самый подвал, в котором лежал бамбук. Снега в Москве почти не осталось, но все-таки он был, помогал мне, и я уговаривал его не таять.
заметил я двух мальчишек. Они сидели на этой здоровенной катушке, на которую был накручен свинцовый кабель.
«Не буду их рисовать, — думал я, — никакого отношения они не имеют к „Одуванчику“».
И все-таки не вытерпел, сделал нервный набросок. Что-то весеннее было в них.
Иллюстрировать свою вещь впрямую я не решился. Как-то это глупо переводить в графику изображённое словом.
Повесть держится на реальных основах, на пейзажных точках, и в первую очередь я решил нарисовать те места, где происходит действие.
Пейзаж, портрет, натюрморт, интерьер — я решил сделать рисунки только в этих классических жанрах, отбросив иллюстративную композицию.
С пейзажем было проще всего. Поехал на место да и сделал рисунок. Портрет надо было искать.
С портретом было туго. Реальные персонажи — Белов да Усков — казались мне далёкими от моей прозы. Мало в них гротеска. Да как-то я не решался усадить их позировать. Наверное, зря. Стал я фантазировать портрет.
«Дядюшка Карп Поликарпыч ест гусиную ногу, а думает о бамбуке» — никак не мог я справиться с этой смехотворной задачей. Я даже не мог нарисовать гусиную ногу. Всё получалось какое-то эскимо.
