Как я выступала в опере - Екатерина Поспелова

Я отдалила трубку от уха, некоторые в маршрутке улыбались.

– Ну, и – и что это?

– Делиб. Дочери Кадикса, папочка.

– А, точно! Ну, пока, миленькая!

Памяти Оганеса Георгияна

Вот Рождество, а смерть снова чиркнула крылом где-то совсем рядом. Читаешь список погибших в самолете и каменеешь.

Оганес Георгиян, веселый парень, тенор, он у меня пел в спектакле-перформансе по письмам Моцарта. Приходил на репетицию и тут же включался в придумывание всяких гэгов. Например, говорил: А вот мы все про письма самого Моцарта тут разглагольствуем, гадаем на них, с потолка дождем сыплем…А давайте сами ему что-нибудь напишем!

Я говорю: А как?

А Оганес: Ну, я изображу ангела с бумажными крыльями, исписанными Моцартом, и выйду с голым торсом, только крылья, а зрителям раздадим фломастеры, и все они напишут что-то Моцарту прямо на мне, а я полечу-отнесу.

Так и сделали.

Оганес отпел в начале Моностатоса, подтекстованного письмами Моцарта, а в конце вышел полуголый. Публика с энтузиазмом принялась писать на нем свои послания Вольфгангу Амадеичу. Кто-то, помню, очень отчетливо написал от левого локтя, через всю Оганесову могучую волосатую спину – и к правому: «Ты, Моцарт, Бог, и сам того не знаешь!» – так, что слово «Бог» прямо между лопаток, где сердце, красовалось. А кто-то писал по-немецки и по-итальянски – хорошая была публика в центре ДОМ, культурная.

И вот он погиб, солнечный, звонкоголосый Оганесик.

Понес Моцарту наши слова и свое пение.

Надеюсь, они там подружатся и пришлют нам письмецо о том, что «знал бы Ирод, что чем он сильней, тем верней, неизбежнее чудо». Ну, или еще что-нибудь утешительное.

Моя прекрасная первая работа

После музыкального училища я поступила в МГУ на филфак. Убоялась конкуренции, да и просто в мире было столько интересного – книги, лингвистика, – не хотелось всю жизнь дуть в одну дуду, с пяти лет и до старости.

Но тут возникла проблема. Будь ты отличник, можно было поступать куда заблагорассудится, а коли у тебя четверки или чего похуже, – будь добр, отработай два года, если не идешь совершенствоваться в пианизме дальше. (Странная, вообще говоря, логика: коли тебя выучили прекрасно – иди на ядерную физику или в пищевой, а если похуже – учи детей или работай. Логичней было бы наоборот.) Ну, да дело не в этом.

Мне пришлось поступить на вечернее и искать работу в музыкальной области.

Брат мой тогда вылетел с четвертого курса консерватории, так как тоже захотел сделать творческую загогулину и стал режиссером «параллельного кино».

Он снимал всякие парадоксальные репортажи из страны любви, где партсобрание сопровождалось любовными стонами, или выдумывал свою мифологическую реальность, проводя генеалогию нашего дачного поселка «Внешторговец» чуть ли не от самого Авраама.

А работал он попутно в консерваторской фонотеке. Там он систематизировал каталог, печатал карточки, сортировал, контролировал сохранность магнитофонных лет, инициировал перезапись и просто слушал музыку. Жил там просто круглые сутки, водил друзей, когда начальство уходило домой, и как-то даже загремел из-за этого в милицию. (А друзья-студенты тихонько смылись, рассудив, что выгнанному Поспелову сподручнее отдуваться в кутузке, чем им, реальным студентам.) Ну, опять не в этом дело.

Каталог после Пети остался почти в безукоризненном порядке. Карл Бем стал только Карлом Бемом, а не Бомом и не Карпом, как до Пети было. Рукописные чернила на карточках сменились четкой машинописью, трухлявые карточки были заменены на свеженькие с незамусоленными ушками. Правда, порой брат, резвясь, вставлял в каталог отсебятину, – и можно и сейчас, разыскивая в ящичках, например, Перселла, наткнуться на такую пронумерованную и аккуратную картоночку:

«Пердюлькин Афанасий. О какашка, приходи ко мне на заре, серенада для высокого голоса в сопровождении арфы. МАГ 4563».

И вот, о счастье, там же, в фонотеке, оказалась вакансия в аппаратной. Это было в том же крыле, но этажом выше. Петя составил мне протекцию, и меня приняли.

Так что первая запись у меня в трудовой – «звукооператор».

В мои обязанности входило ставить иллюстрирующую музыку по требованиям педагогов, ведущих занятия, или по просьбам студентов в специально оборудованных тут же, за стенкой, классах.

Профессора знали нас по именам и по голосам в трубке: «Катюньчик, Полинфедна, Светочка, Танюша», а иногда говорили просто «девочки», хотя звукооператоры были всякие, от восемнадцати до сорока пяти.

Мы тоже их узнавали и отвечали услужливо: «Да, Ольгамихална», «Сейчас, Альсанпалыч».

Загодя, перед тем как начать свой вдохновенный полет по стилям, эпохам, странам и исполнителям, педагоги писали меню необходимых для лекций порций: заказывали пиршество для себя и студентов. Каждое утро мы, звукооператоры, катили из хранилища в аппаратную лязгающие тележки с музыкой, словно стюардессы – еду. В аппаратной стояли восемь огромных стационарных магнитофонов, похожих на плиты, на каждом – по два алюминиевых блина-сковородки. Мы ловко защелкивали катушку с музыкой на сковороде, продевали хрупкую ленту в звукосниматель, нажимали на пуск – и музыка начинала скворчать, бурлить, посапывать, потрескивать и источать благоухание.

Комфорка слева – рычажок «подслушки»: проверить звучание, справа – громкость.

В центре был еще черный переключатель скоростей.

На девятнадцать или на тридцать восемь.

Старые пленки воспроизводились на тридцать восемь, поновее – на девятнадцать.

На конверте это писалось крупно, но не грех было и проверить во избежание конфузов: как-то раз принесли нам коробку с Грезами Шумана в погребальном исполнении хора acapella. Надо было ее поставить на чью-то панихиду, проходящую в одном из залов за окном.

Хорошо, что мы проверили, а иначе вместо медленного скорбного пения горюющие коллеги услыхали бы разудалый мультяшный хорик, так как скорость была на коробке перепутана.

Между окон висел распределительный щит с длинными черными змеями-штекерами магнитофонов и с гнездами, соответствующими классам в консерватории.

«Шестой СТМ – в 28 класс, первый – в 223, первый проигрыватель – в 317…» и покатило-поехало, зазвучали в классах, прокашлявшись, пыльные бурые динамики, задумались над партитурами студенты, запел весь дом, – громада двинулась и рассекает волны.

Мы подходили к окну, смотрели на корабль консерватории, высящийся покоем вокруг статуи Петра Ильича, и представляли, как в каждом классе сладко поет Гедда, мощно ведет оркестр Караян, неистовствует Кармина-Бурана или мычит одновременно со своими аффектированными пассажами Гульд.

Гордость и умиление поблескивали у нас в глазах.

Я сперва ужасно робела.

Ответственность.

Педагоги сначала обычно просили «приготовить», то есть заранее вынуть из футляра, зарядить, воткнуть какой надо штекер в нужное гнездо. Самые продвинутые говорили профессиональными формулировками: «Пожалуйста, со