Эпоха провода и струны - Бен Маркус

Дед и отец — мои. Предполагается, что я произошёл от них, и о птице они знают больше всех, хотя дед и наделал дел с моим отцом. Они поверх меня. Они говорят, что и мне предстоит быть поверх. Я стану птицей, которая будет поедать белый воздух, чтобы они видели, пока работают на горе. Я уронил. Так и царапать? Я царапаю на свёртке, как он сказал делать, если его не будет. Он сказал не уходить, что кто-то придёт. Я мог бы сбросить свёрток с холма. Услышит ли он птицу, пока будет падать? Некому вложить в наших животных пищу. Лучше мне не объявлять Майкла на холме. Он говорит, что каждое наше объявление останется внутри свёртка, даже если воздух не будет держаться птицы. Он — мой Майкл. Так она и сказала. Она больше не моя. Теперь я в [1], на холме, в его комнате, где птица меня не видит. Я буду тем, кто заполняет пустые места, которые он забыл заполнить. Дойдёт ли до их ушей, если я сброшу этот свёрток с холма? Увидит ли меня птица? Никаких вопросов, просто говори, сказал он мне. Я не знаю, как говорить. Я могу царапать о том, когда птица поедает чёрный воздух, словно это корм, потому что на нашем холме тоже темно. Они плачут и жуют себя, а потом, когда приходит свет, плачет маленькая красная птица, и это значит, что чёрный воздух оставил птицу и она не проголодается, пока мы не положим еду на дерево и не оттащим назад запасы животных с угодий, а после положим еду на себя, то есть на каждого из нас минус я. Когда птица умолкает, я ухожу в свои одеяла. Мне случается видеть, что происходит в чёрном воздухе моей комнаты, и там же я слышу, как мои отец и дед поедают свет, а порой и она там, и её запах, когда я у себя под одеялами под остановленной птицей.

[2]

Это наше отличное большое местечко, и мы просто сами живём в этом доме. Мои руки горят, когда я подставляю их под шар. Пылающий шар — так он его назвал, а ещё у Праповерха было особое средство, которым он себя натирал, чтобы жар шара остывал на его спине. Под наплывом он оставался синим. Пусть хозяйка возвратится, чтобы показать мне, как управлять собой. Я знаю, как тянуть сани, и как обрабатывать пушнину, и как выкрикивать имена всех, кого нет, например, Отца, Джейсона и Праповерха. Будь она здесь, я смог бы управлять собой и пуститься на поиски, не покидая дом пустующим. В каждом холме есть нечто такое, что удерживает его от соскальзывания.

[3]

Я зарываю пищу на тот день, когда птица улетит. Я могу рыть ямы для еды так же, как мой отец и все остальные прорывались к ногам и волосам. Когда я помогал им копать, они дали мне зубы, я бросил их в птицу. На зубах не было пищи, и птица позволила им упасть обратно. Свои собственные зубы я держу прикрытыми. Он говорит, что я должен носить тряпьё, когда они работают, и что мне нельзя глотать. Предполагается, что я пошевелю пальцами, если грязь на мне станет слишком тяжёлой. Я пережёвываю её и оставляю на своих глазах, и кажется, что меня пачкает птица, а отец висит на ней. Тряпка сладка, но я не должен в неё говорить. Они забирают её после того, как выроют грязь, и далее она попадает в лабораторный кабинет. Немного грязи я оставляю при себе и сижу с нашими животными. На них трава и грязь, и мы уходим из дома, взяв наш груз с собой. Я могу положить Сладенькую на курган грязи, но она не хочет держать тряпку во рту. Я говорю ей, что лучше бы она закрыла глаза, но ей вечно нужно смотреть на меня, когда я накрываю её. Внутри моего тела мертвец. Тряпка у меня во рту удерживает его там.

[4]

Во времена тряпок-царапок, когда из наших ртов выходили облака, мы устраивали показы. Трепеща и вздрагивая, мы усаживались поудобнее, точно люди, и смотрели, как освещается и колышется холм. Время белого воздуха, словно птица не спала, но так оно и было, потому что Отец пинал выключатель машины, и воздуху снова приходилось чернеть, а наши рты курились облаками. Он запускал в небо свет, чтобы птица могла покормиться. Воздух поедал вещи, и то была наша ночная пора. Я зарывался рукой в свои рубашки и наблюдал за тем, как освещается птичье брюхо. Порой Отец направлял свет на дом или на дерево, а бывало и прямо на меня, так что я вообще не мог разглядеть, что же свет делает. Нам с Джейсом пришлось касаться друг друга, чтобы не оцепенеть. Мы сгрудились под конскими накидками и смотрели представление оттуда. Отец никогда не говорил. Он вращал колесо и подсыпал в чашку порошок. Только после того, как Джейс уснул, он начал нас колотить. А я так и не смог заснуть. Это был единственный раз, когда свет выплывал не из птицы, и стоило лишь прищуриться, как в свете проступили некие формы. Нам не устраивали показы, если Отец ещё не вернулся с горы, или если сани сходили с колеи, или если так решил Дед. Порой в течение дня Отец показывал для самого себя, тогда мне не разрешалось помогать или прятаться поблизости. Я не понимал, если свет уже есть, то как он мог добавлять его, и не было ли это способом злить птицу. Но он вытянул свои ящики с порошком, ссыпал его в чашку и пропустил свет насквозь. Ночью света обычно хватало, чтобы таскать еду, но мне никогда не хотелось делать что-либо, кроме как забиться с Джейсом под накидки и смотреть. Показов было так много. От света птица посинела. Отец сказал, что мы видим первые вещи, которых не видели даже самые первые из людей. Они были здесь гораздо раньше, сказал отец, с тех времён, как все впервые упали, ещё до того, как вода остудила горящее дерево. Я так и не понял, что мне нужно знать о том, что я видел. Мир осветился его движущимся светом, который пробивался сквозь чашку с порошком. Было ли нечто подобное внутри птицы, из-за чего нам