Сестры Шред - Бетси Лернер
Она даже оставила свою розовую куртку «Адидас» Кейси – той девушке, которой она подпортила тапочки, – единственной пациентке, которая пробыла в лечебнице дольше, чем Олли.
Отсутствовал только доктор Люси, который устроился на работу на Среднем Западе. Он хотел попрощаться перед уходом, но Олли отказалась выходить из палаты. Напоследок Олли обратилась к нам. Она поблагодарила папу за то, что он всегда был рядом, маму за то, что она терпела ее характер и приносила чистую одежду, зубную нить и чипсы. (Еще смешки и щелчки пальцами.) Потом она подошла ко мне и заключила меня в крепкие объятья, чем вызвала множество щелчков пальцами. Олли поклонилась. Тут я подумала: «Наверное, все присутствующие прекрасно понимают, что это хорошо отрепетированный спектакль».
6
Мои родители пришли к соглашению: никаких отчаянных звонков, никаких поисков. Олли уехала из дома на своей машине, захватив кое-что из одежды (в числе прочего новые кроссовки «Найк» с красной фирменной эмблемой, которые папа купил ей в подарок по случаю возвращения домой, как будто она все еще занималась бегом). Плюс наличные из папиного кошелька и маминой сумочки и мою заначку серебряных долларов.
Впоследствии она оправдывалась тем, что это была просто компенсация за то время, которое у нее украли, упрятав в Это Учреждение. Олли так никогда и не простила этого родителям. На вопрос, получила ли она что-нибудь от пребывания там, она ответила: «Ни хрена». Пробыв дома два месяца, она плюнула на лекарства и уехала, не попрощавшись. А родители считали, что это они потратили два года жизни, мотаясь в больницу и обратно, выручая ее из беды, пытаясь ей помочь. Им это надоело.
– Вот, значит, как, – подытожила я. – Она уехала, и нам все равно.
– Не совсем так, Эйкорн, – возразил папа.
Я в ужасе представляла себе, как неприкаянная Оливия бесцельно бродит по улицам города, выкрикивая непристойности, или как ее хватают в баре и душат в переулке.
– А как тогда?
– Ей в следующем году исполнится двадцать один год, – сказал отец.
– Это ее выбор, быть частью нашей семьи или нет, – добавила мама.
В течение следующих нескольких лет Олли время от времени давала о себе знать. Мы навсегда запомнили эти звонки в четыре утра, когда небо затянуто черными облаками, когда, еще не коснувшись ногами пола, ты уже знаешь, что тебе вот-вот сообщат какую-нибудь ужасную новость, и спросонок по-детски надеешься, что все обойдется, если не поднимать трубку. Олли звонила из изолятора временного содержания, или из какого-нибудь приюта, или из комнаты охраны универмага после очередной неудачной кражи. Или сидя на корточках на заброшенном складе где-нибудь в Портленде. Или в Эль-Пасо. Или в Детройте. Когда телефон звонит среди ночи, хороших новостей не жди; и всегда оказываешься не готова услышать простой, но жуткий вопрос: «Это семья Шред?»
Страшно было и то, как быстро мы вернулись к своим привычным занятиям. Мама – к игре в бридж и теннис, а папа – к работе и гольфу; только теперь он стал гораздо реже бывать дома. Мама жаловалась на его отлучки, но что толку: каждый из нас в целях собственного спокойствия отгородился от остальных. Поначалу я пыталась понять, что же из этого всего получится. Неужели мы так и не соберемся поговорить об Олли? Порой я со стыдом пополам надеялась, что она умрет и нашему горю придет конец.
Сама я большую часть времени упорно шла к одной цели: закончить школу лучшей в классе. Но Роланд Брафф опередил меня на один процент, и прощальную речь от имени выпускников 1978 года произносил он. Я не хотела идти на выпускной, но мама сказала, что об этом не может быть и речи.
– Все эти годы мы платили не за то, чтобы проигнорировать такой важный день, – заявила она, надевая яркий наряд и жемчужные украшения. – Мы уже пропустили один выпускной. Я не собираюсь пропустить еще один.
– Пожалуйста, не заставляй меня туда идти! – умоляла я.
– Шреды – не какие-то жалкие неудачники, – отрезала мать. – Быстро одевайся!
Сидя среди будущих юристов и инвест-банкиров Америки, я слушала, как Роланд произносит заготовленную речь. Осенью я собиралась в Колумбийский университет и готовилась к летней стажировке в биологической лаборатории. Я стояла на пороге настоящей, взрослой жизни. Все, чего мне хотелось, – чтобы здесь появилась Олли и посмотрела, как я получаю диплом, чтобы она обняла меня за плечи под большим тентом, где собирались выпускники и их близкие – сфотографироваться, сбросив мантии, и обняться на прощанье.
Выпив для порядка чая со льдом и поев клубники в шоколаде, я уговорила родителей отвезти меня домой. Тогда я не знала, что последнюю в жизни фотографию, на которой мы все втроем, сделает парень в ярком жилете, расставлявший машины на парковке. Он жестом указал нам встать поближе друг к другу: «Скажите: сыр!» Было душно и тяжело, и мы скорее не улыбнулись, а вымученно скривились. Никто из нас не заговаривал о ней в тот день, но она незримо присутствовала, моя сестра-тень.
Через два дня после того, как я поступила в университет, родители усадили меня за стол и объявили, что они разводятся.
– Отлично выбран момент, – произнесла я дрогнувшим голосом.
– Мы хотели, чтобы ты закончила школу и хорошо провела лето, – объяснил папа.
– И что будет дальше?
– Это была не моя идея, – сказала мама.
– Ничего, – ответил отец. – Все будет хорошо.
Раньше мне казалось, что они ссорились в основном из-за Олли, но теперь я поняла, что она скрепляла их союз. Без нее брак распался. Без скандалов и огласки были наняты адвокаты и оформлены документы о разводе. «Большего я не прошу», – приговаривала мать, хотя ей и так достался дом и приличные алименты. И за мое обучение платил папа, без вопросов. В день, когда наша семья официально прекратила существование, мы договорились сообщать друг другу, если Олли даст о себе знать. Наши телефонные разговоры долгое время начинались одинаково: нет ли от нее каких-нибудь известий? В конце концов, мы перестали задавать друг другу этот вопрос.
В надежде стереть все следы своей прошлой жизни я выбросила из комнаты много сугубо личных вещей. Выбросила полутораметровую цепочку из оберток от жевательной резинки, на сборку которой ушли годы. Зимние штаны, в которых я, по словам Олли, была похожа на гигантский коврик. Кубик Рубика и коллекцию драгоценных камней из Музея естественной истории. Олли забрала себе из нее аквамарин. «Это мой камень по гороскопу», – объяснила она, как будто
