Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер

До кочегарства Леня работал у бегунов, в цеху, где заготовляется фарфоровая масса. Бегуны – это два больших жернова, они бегают по вечному кругу в огромной гранитной чаше, дробя кварц, – и при этом очень шумят. Поэтому Леня и привык не говорить, а кричать. Фамилия Лени была Зуев, но его все звали Краюшным, потому что он жил в самом крайнем домике поселка, у оврага. Из-за своего громкого разговора и широкого безбрового лица Леня казался странным, даже чуть придурковатым. А на самом деле он был человек неглупый, читал очень много и два раза был премирован за рационализаторские предложения.

Мы прошли улицей поселка мимо тихих, невзрачных домиков. Прошли и мимо дома, где жила Леля. Мне даже почудилось, что она сидела у окна, но сразу же отодвинулась от него, когда мы проходили возле палисадника.

– Нашего берега рыба не любит, здесь с завода воду из фильтропрессов спускают! – прогремел Краюшный. – На тот берег переедем.

Миновав рощу, мы вышли к перевозу. Шоссе, гладкое, прямое и уже совсем просохшее, упиралось прямо в реку и, вынырнув на другом берегу, шло дальше как ни в чем не бывало, такое же сухое и ровное. Посреди реки виден был паром, он медленно двигался в нашу сторону. Его канат время от времени сердито бил по воде, и от ударов по плесу шли узкие длинные блинки. Уже хорошо видны были пассажиры, подводы и настороженно косящиеся на воду кони. Когда паром подчалил, запахло дегтем, сеном и конским потом.

– Дядя Афоня, перевези нас задаром, у нас гривенников нет! – гаркнул Леня Краюшный.

– Тише ты, труба ерихонская! – строго сказал паромщик. – Коней пугаешь!

Меж тем с парома все сошли и съехали, и мы взошли на палубу.

– Ну, потянули, что ли! – обратился к нам паромщик. – На том берегу ждут. Сейчас все с Хмелева едут, поезд встречали.

– Потянули! – гулко сказал Леня, и эхо откликнулось ему с того берега.

– Постойте, никак поспешает кто-то, – остановил нас дядя Афоня. Потом, вглядевшись, улыбаясь, добавил: – Олька Богданова бежит, Марь-Викторовны племяшка. И чего ей занадобилось на том берегу?

Через минуту Леля – легкая, порозовевшая от бега – ступила на паром. Она несла пустую провизионную сумку из коричневых кожаных обрезков. Не глядя на нас, она поздоровалась с паромщиком и честно уплатила ему гривенник за переезд. Потом повернулась к нам и сказала:

– Здравствуй, Леня!

– Здравствуй, Оля! – молвил Краюшный, и снова эхо на другом берегу добросовестно повторило его слова.

– Леля, здравствуй, – сказал я наигранно небрежным тоном.

– Здравствуй, – равнодушно, почти враждебно ответила она, не глядя на меня.

У меня упало сердце от ее равнодушного голоса, а она присела на узкую лавочку, идущую недалеко от борта парома, и стала глядеть на воду.

– Ну, голытьба, отрабатывай! – распорядился дядя Афоня. Он взялся за канат, мы с Леней тоже. Паром медленно, нехотя отвалил от берега. Тупо упершись ногами в палубу, тянул я этот мокрый шершавый канат. На душе у меня было смутно, тревожно, и хотелось эту тревогу перевести в усилие всего тела, в напряжение, неуклонное движение парома.

– Вот и до середки добрались, ай да мы! – пробасил вдруг Краюшный. – Полгривенника отработали!

Мне стало неловко, что он заговорил об этом при Леле, – она, пожалуй, теперь подумает, что я всегда и всюду езжу на шарапа. Я поглядел на нее. Она неловко, боком, сидела на узкой скамейке. Почувствовав мой взгляд, она обернулась, чуть улыбнулась мне – и сразу отвела глаза. И вдруг звонко и вкрадчиво-весело запела под паромом вода, и с берега донесся запах весенней зелени, и все вокруг переменилось – будто в природе сработала какая-то пружинка. Теперь я уже с радостью тянул мокрый канат, и мне казалось, что паром движется только благодаря моим усилиям.

– Что так поздно в магазин, Олюшка? – спросил вдруг паромщик, когда мы подчалили к берегу.

– Так… Мне в ларек, – торопливо ответила она, сходя на берег.

– Ну разве что в ларек… Смотри, последний паром в девять часов перегоню.

Мы с Леней Краюшным забрали удочки и пошли по берегу вправо, мимо избушки паромщика.

– С «Ангела» будем удить, – гаркнул Леня, – там хорошо клюет!

«Ангел» стоял в затончике, кормой к реке. Мы подошли к нему. Это была большая широкая лодка, рассчитанная на пять пар гребцов. В носовой ее части была сделана площадка – для сена и для гроба. Весенними половодьями Полать так разливается, что на Пятницкое кладбище, расположенное на холме в семи километрах от поселка, посуху ни пройти, ни проехать. Если кто-нибудь умирает в такое неудачное время, его везут хоронить по реке, благо кладбище на самом берегу. А летом, в сенокос, на этой лодке возят в поселок сено с дальних пойменных лугов. Когда-то эта посудина принадлежала звонарю местной церкви, но потом церковь закрыли, и лодка перешла в собственность поселка, а весла стал хранить паромщик.

Лодка была старинная, дубовая, ее лоснящиеся скамейки покрывала паутина мелких трещинок. Но снаружи корпус сиял свежей шаровой масляной краской; сквозь краску на носу проглядывала надпись зелеными славянскими буквами: «ТИХИЙ АНГЕЛЪ».

Мы прошли на корму, и Леня вынул из старой противогазной сумки жестяную коробочку «Моссельпром» с червяками. Рыбная ловля началась. Но рыба клевала совсем плохо – и не то время дня было, да и вода еще холодна.

– А гордая дивчина эта Олюха Богданова! – задумчиво прокричал Краюшный, закидывая удочку. – К ней кое-какие ребята подходы делали, а она – никакого внимания.

– Гордая? – переспросил я.

– Гордая! – подтвердил Леня. – Но, между прочим, не вредная. Хорошая.

– А ты за ней стрелял?

– Ну, это товар не по мне, – грубо, но с какой-то затаенной грустью ответил Краюшный. И вдруг загорланил на всю реку:

Да эх, кукушечка, ку-ку,

Да мне бы рябеньку каку,

Да мне б молоденьку каку,

Да лет под семьдесят каку!

– Тише, ты, рыбу всю распугаешь!

– Э, все равно она, сволота, не клюет… А вот у нас в поселке слух идет, будто в Питере крысиный король народился. Правда это?

– Что за крысиный король?

– Во! Студент, а не знаешь! Крысиный король – это когда шестнадцать крыс сразу рождаются, со сросшимися хвостами. Эти шестнадцать – вроде как бы одна, вроде одной головой думают. Он очень умный, этот крысиный король, его все крысы слушаются. Он сам промышлять не ходит, а крысы его охраняют и кормят. В том доме, где он завелся, крысы у людей ничего не трогают,