Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер
Жеребуд привел меня в дальний конец чердака и показал на ведро с краской и на недокрашенную балку.
– Докрась эту балку, и вот эту еще, и еще вот эти подпоры, – сказал он. – Из семнадцатой группы шалопаи красили, да не докрасили. А завтра районный инспектор придет проверять.
Я начал красить толстую деревянную балку, идущую понизу, поперек чердака. Краску кто-то развел в самый раз – не густо и не жидко. Это была силикатная противопожарная краска. Я водил кистью по балке – и балка становилась зеленовато-серой, красивой. Мне всегда нравилось красить. Казалось, от тонкого слоя красящего вещества вещь и внутри становится другой, меняется и облагораживается вся целиком. Если бы людей можно было бы красить – вот это да! Какую-нибудь сволочь, вроде Витика, если бы можно было перекрасить в хорошего парня! Вот это бы да!
Жеребуд постоял около меня, одобрительно поглядывая на мое старание. Затем он пошел на лестничную площадку и стал неуклюже возиться со сваленным там хламом, чтобы потом его удобнее было выносить. Я слушал, как он тяжело ворочается, будто медведь. Видно, осточертело ему сидеть в своем кабинете. На душе у меня становилось все легче. Я понял, что, если б Жеребуд хотел сыграть мне вышибательный марш из техникума, не повел бы он меня сюда.
Потом он кончил возню с чердачным барахлом и опять подошел ближе ко мне. Я думал, что он начнет какой-нибудь серьезный разговор. Но он, как-то нелепо согнувшись, встал у выема слухового окошка и вдруг запел очень тонким и жалобным, совсем не своим голосом:
Эх, полна, полна коробушка,
Только слушай да молчи,
В нашем Варинском приютике
Очень славные харчи:
Каша пшенная немытая,
Масло с дегтем пополам,
А на ужин нам положено
Три капустинки гнилых…
Он тянул эту свою приютскую песню, будто нищий на барахолке. Я продолжал работать. Я понимал, что, если брошу кисть и уставлюсь на него, я его обижу. Ведь как бы человек плохо ни пел, ему иногда очень хочется, чтобы его кто-нибудь послушал – послушал не ради похвалы, а ради самой песни. Он поет будто в шутку, будто смеясь и над песней, и над собой; он делает вид, будто дурачится, а на самом-то деле ему очень хочется, чтобы кто-то принял его песню к сердцу.
Когда Жеребуд кончил пение и, разогнувшись, отошел от чердачного окошка, я тоже запел. Не прерывая работы, равномерно водя кистью по балке, я пел старую детдомовскую песенку:
Когда я был дежурным,
Носил я брюки клеш,
Соломенную шляпу,
В кармане – финский нож!
Подметки рантовые
И торба на боку…
Подайте, Христа ради,
Работать не могу!
Жеребуд тоже не пялился на меня и не перебивал, хоть голос у меня был не лучше, чем у него. Он стоял себе в сторонке. Потом прошелся по чердаку, снова подошел ко мне. Я понял, что сейчас он начнет разговор. И он начал, повел его издалека, с педагогическим подходом.
– Самого хорошего из вашей четверки на войне убило, – пробурчал он. – А вы трое – трепачи, гопники, всех вас из техникума гнать надо. То этот поэт ваш похабень в тетрадке пишет, то этот Константин Звягин, черт одноглазый, пробки пережег в техникуме, час без света сидели, а теперь вот ты до драки докатился. Побил общественника! Знаешь, чем это пахнет?
– Гад он ползучий, а никакой не общественник, – ответил я.
– Гад не гад, а дело плохое заварилось. Потому – бдительность нужна, время такое. Он на тебя заявление подал, там разные высказывания тебе приписаны. А время такое…
– А какое время? – спросил я. – Ну, какое? Военное, что ли? Война-то кончилась.
– Война ни при чем. О войне речи нет. Но – капиталистическое окружение… Понял? Время такое… Надо тебе спрыгнуть с этого эскалатора.
– С какого эскалатора?
– Был в Москве? Метро видал? Вот с такого эскалатора. Ты на него ступишь – и несет тебя вниз, и как ты вверх ни беги, как ни крутись – тебя уже все равно вниз снесет. Так и тут: раз попал на заметку, теперь к тебе все липнуть будет, все, в чем и не виноват. И будет тебя тащить все вниз и вниз… Доходит до сознания?
– Доходит, – ответил я. – Здо́рово, видно, этот Витик на меня накапал… Да и Люсенда, видно, подмогла… Сука бесхвостая!
– Не ругайся, не маленький! – пробурчал Жеребуд. – Думай о том, как с эскалатора спрыгнуть.
«Дался ему этот эскалатор, – подумал я. – И как с него теперь спрыгнешь?»
– Ну?
– Не знаю, – сказал я. – Теперь мне все бара-бир.
– Ладно, я тебе помогу. Но это в последний раз. Это уж в память Семьянинова, хороший был парень… Так слушай. В техникум пришло письмо с Амушевского завода, там горны с дров на мазут переводят. Им временно нужен человек, который на мазутных горнах работал. Ты ведь до техникума на «Трудящемся» работал? Кочегаром?
– Да. Недолго работал, потом мы все четверо в техникум пошли. Но на мазутных горнах работал. И на дровяном работал. Дровяной там только один.
– Так вот, надо тебе заявление подать, что хочешь своей волей ехать на Амушевский, хочешь помочь налаживать там… У тебя и теоретическая подготовка теперь есть.
– Не насовсем туда?
– Нет. До осени там пробудешь, а потом вернешься сюда на третий курс. А за второй – что досрочно сдашь, а что – когда вернешься. У тебя ведь хвостов нет?
– Нет.
– Ну я же знаю, учишься ты неплохо. Умная голова, а дураку досталась… Завтра подай заявление. Пиши от всего сердца, взволнованным почерком, чтоб энтузиазм был виден. И на меня не ссылайся, о разговоре этом нашем забудь. Говори: мол, узнал сам, пронюхал, хочу практически поработать, работой исправить ряд своих ошибок. Рад, мол, буду…
– Да это и правда будет, – сказал я. – Я рад буду. Это же интересно. Ну, и зарплата…
– А людей зря не ругай. Как ты эту Людмилу Рязанцеву обозвал, а? А она,
