Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер
– Ну, всыпались мы, – сказал Костя, закуривая «Ракету». – И надо было тебе эту паиньку щипать! Нашел объект! Вот и влипли.
– Это я влип, – высказался я. – Я влип, я и расхлебывать буду.
– Если тебя вышибут, я тоже из техникума уйду. Опять пойдем на завод работать, – сказал Костя.
– Я тогда тоже уйду, – заявил Володька. – Уж все втроем…
– Неужели это дело на вышибаловку тянет? – спросил я. – Ведь ерунда какая-то.
– В том-то и дело, что вышибить могут, – сказал Костя. – У тебя уже два выговора. И период сейчас такой. Недели не прошло, как Рыбакова за допущение случаев хулиганства в техникуме сняли – значит, новый директор будет на дисциплину жать.
– Ты, Чухна, поговори с Верандой, – посоветовал мне Володька. – Может, она на сестру повлияет, чтоб та на тебя не капала лишнего.
– Шкилет дело говорит, – подхватил эту идею Костя. – Поговори с ней, может, что и выйдет… Ты тут, конечно, ни в чем не виноват. Я где-то читал, что события ходят не в одиночку, а табунами. А вообще-то тут проявился закон рядности событий. Не осуществившиеся еще события как бы заранее расставлены в пространстве и во времени и только ждут первого толчка для воплощения. Они подобны спичечным коробкам, которые стоят на ребре на некотором расстоянии один от другого. Ты толкаешь один коробок – и, уже независимо от тебя, падает и второй, и третий, и десятый. Это волна рядности. Тем, что ты ущипнул Люсенду, ты вызвал волну рядности. Первично и случайно – щипок, вторично и неизбежно – выстрел, третично же – удар в нос…
– А четвертично – я тебя сейчас трахну по черепу, если ты не заткнешься! – заявил я Косте. Костя подо все норовил подвести теоретическую базу и часто выбирал для своих рассуждений самое неподходящее время и место.
* * *
После занятий, когда все вышли из подъезда техникума, я нагнал Веранду.
– А где сестрица твоя? – спросил я.
– Она еще с отстающими по химии будет заниматься. А будто так уж она тебе сейчас нужна, – улыбнулась Веранда.
– И правда, не больно-то она мне нужна. Очень уж она обидчивая.
– Если б ты ущипнул ее персонально-индивидуально, то она, может быть, и не обиделась бы. А то ты назвал меня, а щипнул ее. А ты ей, между прочим, нравишься.
– Ну, ты какую-то сложную психологию разводишь, – возразил я. – С чего разревелась она?.. Просто ей власть в голову ударила. Подумаешь, староста группы!
– Ничего вы, ребята, не понимаете. Люська ж тоже человек. Она тут мне жаловалась, что с тех пор, как ее в старосты выбрали, к ней как к чиновнику какому-то относятся. То выполни, это проверь, а на нее ноль внимания. А ведь она на вид девочка симпатичная, не хуже меня, – засмеялась Веранда и толкнула меня плечом.
– Верно, ты девочка что надо, – согласился я. – Если б мы не были в одной группе, я бы в тебя, наверно, по уши втрескался. Но раз ты все время рядом торчишь – то неинтересно.
– Правда, – подхватила Веранда, – в своих влюбляться неинтересно. Мне лично один артист нравится, он в фильме «Дальний пост» играет. Там про будущую войну.
– Все артисты – пижоны. Если на самом деле начнется война, твой артист первым в тыл смоется.
– И никуда он не смоется! И никакой войны не будет, это в кино только. Финская только что кончилась – какая тебе еще война! Гитлер нас побоится. И вообще, не люблю я этих разговоров.
– Слушай, Веранда, черт с ним, с этим артистом и с этой войной. Ты вот что сделай: поговори с Люсендой, чтобы она обо мне вопрос на собрании не подымала. А то меня из техникума могут попереть.
– Ладно, я с ней потолкую, – согласилась добрая Веранда. – Но последнее время мы с ней не так уж крепко дружим. Она считает меня легкомысленной девицей, у нас вкусы расходятся.
– Вкусы расходятся, а платья и пальто одинаковые шьете, – подкусил я Веранду.
– Чудак ты, ведь это же дешевле получается, вот и шьем. А насчет тебя я с ней поговорю… А как Гришино здоровье? Лучше ему?
– Нет, не лучше. У него тяжелое ранение. Ему уколы все время делают.
2. Улицы
Я попрощался с Верандой, сел на трамвай и поехал на Васильевский остров. Но, выйдя из вагона, домой направился не сразу. В дни, когда случались какие-нибудь неприятности, я любил бродить по улицам – и мне становилось легче. Город был моим старым другом, и он все время чем-то потихоньку-полегоньку помогал мне. Он не вмешивался в мои печали – он молча брал их на себя. Я родился в нем, в одном из его домов, но на какой улице, в каком доме – это знал только он, потому что я был подкидышем и родителей не помнил и помнить не мог.
Мартовские сумерки тихо, слой за слоем ложились на Васильевский, и он зажигал свои вечерние огни. Еще недавно город был затемнен, только в подъездах горели синие лампочки. Но недели две тому назад затемнение отменили. Город вырвался на свет, как поезд из длинного туннеля. Я шагал по улице и смотрел, как на темных стенах вспыхивают прямоугольники окон. Свет их уютен и праздничен. Казалось, все дома давно уже до краев полны этим теплым, уютным светом, но до поры он виден только тем, кто живет в этих домах. И вот теперь, в снежных сумерках, кто-то гигантским бесшумным штампом вырубает в темных стенах прямоугольники – и свет устремляется наружу. Вдали, где, казалось, нет ничего, кроме сумерек и серого неба, над снежными крышами возникла световая башня: несколько окон одно над другим и – сверху – круглое окошечко. Какой-то дворник-волшебник нажал на лестничный выключатель и за одно мгновение воздвиг эту башню.
Я вышел на людный Средний проспект и направился было в сторону Гавани, но потом свернул на линию Грустных Размышлений. В дни неудач и невзгод я любил пройтись по этой тихой улице. Конечно, официально она так не называлась, это я дал ей такое название. Дело в том, что на Васильевском почти все линии-улицы безымянны, у них только номера. А я никогда не любил чисел, цифр и номеров. Поэтому некоторым василеостровским линиям я дал свои названия. Пользовался я этими названиями в одиночку, для всех других людей на свете значения они не имели. Была у меня
