Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер
– Уходи, поганец, не то плохо будет! – крикнула она на Димку, и мы пошли дальше.
Вдруг Димка сказал:
– Я сейчас пение устрою. А ты, как милицию увидишь, свисти мне.
Он нырнул в самую густую давку и вдруг остановился, уставился в одну точку и запел пронзительным голосом:
Ой, и зачем я на свет уродился,
Ой, и зачем родила меня мать.
Ой, я в девчонку-задрыгу влюбился,
Ой, я пошел для нее воровать.
Вокруг певца образовался кружок слушающих. Песня была длинная и грустная, и каждая строчка в ней начиналась с «ой». Закончив эту песню, Димка принялся за другую:
Ой, девятнадцати лет Коломбина,
Ой, расцвела будто роза весной,
Ой, полюбила вора-арлекина,
Ой, полюбила горячей душой!
Но тут вдали показался милиционер, и я свистнул. Димка сразу же сдернул с головы шлем и завопил испуганным голосом:
– Дорогие граждане! Окажите жертванье на питанье!
В шлем посыпались деньги.
Вечером, сытые, отяжелевшие, сидели мы на привокзальном пустыре; пустырь примыкал к деревянному дебаркадеру; мы ждали скорого поезда. Куда шел этот поезд – для нас было неясно, но мне лично казалось, что на нем можно доехать до какой-нибудь станции, а потом сойти и отыскать и сад, и деда Зыбина. А пока мы сидели на обломке какой-то большой бетонной трубы, через силу доедали пирожки («с луком, с перцем, с собачьим сердцем») и курили папиросы «Каприз», где на синей этикетке была изображена оранжевая цыганка, залихватски бьющая в бубен. На пустыре мы были не одни – здесь же обреталось много беспризорных; одни играли в очко, другие что-то ели, третьи спали на кучах сухого мусора. Погода была не по времени теплая. Когда все было съедено, мой новый знакомый стал обучать меня песням; было решено, что завтра мы сойдем с поезда в каком-нибудь городе и там на рынке состоится мой дебют. Димка научил меня песне «Ой, уж в тихом Ревеле погасли фонари» и еще одной, которая тоже начиналась на «ой!» и состояла из неприличных слов. Затем он стал давать мне советы.
– Первое дело – не смотри ни на кого, когда поешь, а то стыдно станет и позабудешь все, – наставлял он меня.
Я с почтительным вниманием слушал его. Передо мной развертывались перспективы легкой и веселой жизни.
Уже совсем стемнело, а поезда все не было. Мы только что закурили еще по папиросе, как вдруг раздался крик:
– Ребята, облава!
– Беги за мной! – шепнул мне Димка, и мы побежали к платформе.
Но мы еще не добежали до нее, как показались фигуры двоих взрослых, бегущих наперерез. Мы метнулись обратно, столкнулись с другими ребятами, потеряли друг друга из виду. Наконец я спрятался за фундамент, где уже сидел какой-то мальчишка.
«Может, это Димка?» – обрадованно подумал я. Но нет, это был незнакомый мальчишка. Своего тезку я больше не видел: он успел убежать.
– Дурак, брось! – шепнул мне этот мальчишка, и тут я заметил, что держу в руке тлеющую папиросу.
Обжигая пальцы, я раздавил огонек, но было поздно: ко мне уже шли двое взрослых с фонарями. Так попал я в облаву на беспризорных и был отведен в приемник, а оттуда через несколько дней меня отправили в детдом. Вокальная карьера моя не состоялась.
Детский дом
В детдом я ехал на подводе с продуктами. Правил лошадью пожилой хмурый мужчина в огромных валенках, на которые были напялены гигантские самодельные галоши из красной резины. Этот дядя, впоследствии оказавшийся помощником завхозихи, сидел на мешке с сахаром. Я же восседал на мешке с мукой.
Но в телеге ехал и третий пассажир – беспризорник Ленька Хрыч. На лице у него были смешные морщины, за что он и получил свое прозвище.
Когда мы выехали за пределы городка, он строго сказал мне:
– А ну-ка, погляди мне в глаза!
Я поглядел ему в глаза, и тут Хрыч разочарованно протянул:
– Я думал, ты косой.
Затем он молвил докторским тоном:
– А ну-ка, раскрой рот.
Я открыл рот. Он поглядел и неудовлетворенно хмыкнул.
– Чего тебе надо? – удивился я.
– Прозванье тебе придумать – вот чего надо, – деловито ответил Хрыч и вдруг сдернул с меня шапку. – Да ты никак лысый! – радостно воскликнул он. – Лысый, плешивый, изверг паршивый! Я тебя Лысым звать буду.
– А я знаю, как тебя прозвали, ты Хрыч! – воскликнул я.
– За Хрыча – в морду, – лаконично возразил мой собеседник и, повернувшись, дерзко спросил возницу: – Эй, дядя, как твою кобылу звать?
– Ее Панихидой звать – вот как ее звать, – угрюмо ответил мужчина и хлестнул лошадь кнутом.
Путь лежал через леса и перелески, через поля, тронутые первым утренним заморозком. Проехав верст двадцать, въехали мы в большой парк. На чугунных воротах цвело красное полотнище с надписью: «Детский дом № 2 Плесецкого ОНО». В конце аллеи, на пригорке, виднелось высокое здание.
Детский дом разместился в бывшей помещичьей усадьбе, в огромном доме с известняковыми шершавыми львами у парадного входа. Из окон виден был парк, видна была река. Несколько лет парк не подчищали, не подстригали; он заглох, одичал, трава пробилась сквозь гравий аллей, легла зеленым настилом – и парк стал лесом, в котором деревья стояли правильными рядами.
Меня поместили в третью спальню – в большую комнату с венецианским окном и с лепным, разрисованным потолком; на нем были изображены розы и птицы.
В углу стоял огромный шкаф красного дерева, посредине – круглый стол, тоже красного дерева, да еще с бронзовой отделкой. Вся остальная мебель была куда проще: четырнадцать коек на деревянных неструганых козлах, несколько тумбочек больничного образца, да еще возле стола красного дерева стояли две скамьи – одна садовая, на чугунных лапах, а другая – доска, положенная на два чурбана. В углу топилась буржуйка, и труба ее, выведенная в окно, была вишневой от накала.
– Вот это будет твоя постель, – сказал мне воспитатель и показал на вторую от стены койку. Потом он ушел, а я подошел к печурке. Мальчишка, топивший печурку, спросил меня:
– Ты новенький?
– Новенький, – ответил я.
– Ты не бойся, вначале я тоже боялся, а потом привык.
– Да я и не боюсь.
– Ну да, не боишься, только говоришь так, – недоверчиво сказал мальчишка, подбросив в топку обломок доски.
Я стал разглядывать нового знакомого; на нем были серые брюки и серая курточка, а сам он был смуглый и скуластый.
– Меня Цыганом зовут, –
