Романеска - Тонино Бенаквиста
Он прижимался к лону своей прекрасной возлюбленной, найдя наконец утешение после долгой разлуки. Он раздел ее, уложил на землю, несколько раз повернул туда-сюда, чтобы вдоволь налюбоваться каждой пядью ее кожи, ему надо было обонять ее, вдохнуть ее в себя целиком, с ног до головы. Пока они предавались любовным утехам, вокруг них поднялись стены дома, и дом этот был похож на их первое жилище, а тела покоились теперь на их прежней постели, укрытые старым стеганым, украшенным вышивкой одеялом. Это был их мир, тот самый, из которого их так давно изгнали злые люди. И они пообещали друг другу наверстать в этой постели все упущенные столетия, а если на это не хватит одной вечности, они продлят ее, добавив к ней другую.
Поэт обратил внимание колдуна на необъяснимую улыбку, игравшую на губах несчастного, — верный признак скорой кончины, когда, примирившись наконец с полной страданий жизнью, человек готовится к переселению в царство теней. Колдун же отметил странные движения его живота и объяснил их как некий танец, исполняющийся перед отправлением в дальний путь, — медленный, ритмичный, который, казалось, доставлял несчастному радостное умиротворение. Вскоре хижина наполнилась все более и более громкими вздохами умирающего: в этих стонах не было боли, вернее сказать, он стонал от боли, которой никогда не бывает вдоволь. Перед поэтом и колдуном был уникальный случай: если бы все горячки сжигали тела больных изнутри, кто не пожелал бы сгореть от такой?
Любовники совсем разошлись, они неистовствовали, наполняя непристойностью каждое движение, катались по постели, принимая самые разнузданные позы, достигая такой степени осмотического взаимопроникновения, когда части тела партнера кажутся твоими собственными, сердца бьются в унисон, а наслаждение становится общим.
Что же это за лихорадка такая? — гадали колдун с поэтом. Как ее определить, нет, не для того, чтобы искоренить, а наоборот, распространить среди населения?
Он нашел ее, вот она, рядом с ним, сияющая, горячая, готовая воспламениться, более реальная, чем когда бы то ни было. И у сжигающей их лихорадки возможен лишь один конец: их тела сольются воедино в горниле всепоглощающей страсти, готовые запалить все вокруг.
Он очнулся один в диковинной хижине.
Потрогал свой лоб, показавшийся ему прохладным, заметил на полу рядом с собой глиняную миску с водой, сделал несколько долгих глотков, затем смочил водой щеки и шею. Откуда-то доносилась тихая, назойливая мелодия, и, следуя за ней, он решился выйти наружу.
Жители деревни совершали некий обряд: мужчины и женщины приплясывали вокруг собравшихся в центре детей и стариков. Он зачарованно слушал томное пение, сопровождавшее эту любовную пляску. Поэт склонился к нему и стал объяснять на ухо смысл песни и танца, и пришелец, не понимая ни слова из его объяснений, но не желая при этом никого обидеть, лишь кивал, улыбаясь. На самом деле ему объясняли, что это он вдохновил жителей деревни на этот обряд, который получил название «Радостная лихорадка белого человека».
Две порции риса и две чашки бульона, три доллара семьдесят пять центов, в кафе Ли в кливлендском Эйшатауне. Это ей пришла в голову счастливая мысль остановиться в китайском квартале. Учитывая поздний час и почти пустые карманы, ничего другого им не оставалось. На большом телеэкране с выключенным звуком показывают эстрадную программу какого-то гонконгского телеканала. В углу пятеро молодых китайцев играют в карты. Пройдя тридцать миль пешком по промышленным окраинам, французы буквально падают от усталости: казалось, стоит им только коснуться щекой скатерти, как они заснут и проспят до самого утра. Ни денег, ни машины — их точно сцапают, это вопрос нескольких часов.
Вдруг один из картежников, сорвав куш, слишком громко выразил свою радость по этому поводу, и она навострила уши. Кто-то из этих парней наверняка должен знать кого-то, кто ссужает деньги, сказала она мужу. Тот, несмотря на усталость, усмехнулся, заметив, что это очень плохая идея. Во-первых, потому, что намекать местным жителям, что подобные спекуляции могут быть у них в ходу, было бы со стороны белых, тем более не американцев, бестактным. А во-вторых, даже если предположить, что им укажут нужного человека, тот потребует гарантий, которых они не смогут ему дать. Жена решила спросить их об этом прямо, но на языке, на котором говорили на юго-западе Китая около трехсот лет назад.
Отчего картежники тут же позабыли про карты.
*
Старик жил в старом Чайна-тауне, китайском квартале в исторической части Кливленда, опустевшем после того, как на окраине города появился новый Эйшатаун. Эту квартиру купил в двадцатом году его отец, личность легендарная, хорошо известная в квартале: немалое число его родных и близких, а также их родных и близких обосновалось на американской земле с его помощью. Старика заинтересовала эта «носатая», заговорившая с ним на языке его предков — не на том, которому учат нынче в школе, а на настоящем, на котором говорят в провинции Юньнань, где до сих пор выращивают черный чай, тот самый, который он сейчас заваривает, — такого в магазине не купишь, его присылают ему родственники прямо оттуда.
Муж, ни слова не понимая из их разговора, спрашивает, нельзя ли ему принять душ. Хозяин показывает, как пройти в ванную. Он рад возможности побыть с чужестранкой с глазу на глаз.
На его вопрос, почему она говорит на языке провинции Юньнань, она отвечает, что когда-то давно собирала там чай:
, .Она вдыхает аромат горячего чая, потом подносит пиалу к губам. И, рискуя обидеть хозяина, замечает, что этот чай не из провинции Юньнань:
.Тот предлагает ей самой отыскать на полке, где выставлены в ряд с десяток глиняных горшочков, чай, который покажется ей наиболее подходящим. Она весело приступает к испытанию, растирает пальцами шуршащие сухие листочки, нюхает их: вот он, тот самый. Старику, думавшему до сих пор, что жизнь ничем не сможет его больше удивить, становится не по себе. Соплеменники называют его достопочтенным, мудрейшим,
