Сестра печали и другие жизненные истории - Вадим Сергеевич Шефнер
И уж никак не верилось мне в дедову смерть, которая ходит-бродит по саду. Да и сам он в смерть не верит, только так говорит, «для фасона», – думалось мне.
Проходя мимо собачьей конуры, старик ударял палкой по ее крыше, и оттуда сразу же выскакивала Альма и принималась виновато лаять.
– Все дрыхнешь, стервь! – укоризненно говорил дед и замахивался на собаку палкой, однако только замахивался, не бил.
Вернувшись в хибарку, он не гасил фонаря; как-то по-особому сжав губы, недовольно глянув по сторонам, будто кто-то собирался помешать ему, становился он лицом к иконе и крестился.
Я ложился на скамью, но не спалось. В моем теле еще жил прозрачный холод сада, в глазах еще стояли звезды. Тем временем дед кончал моленье и ложился спать.
– Ты не спишь, дедушка? – спрашивал я его.
– Не спится, – отвечал тот, – у меня лета́ такие.
– А ты боишься, дедушка, что когда-нибудь умрешь?
– Не то чтобы боюсь, а жить лучше. Теперь жизнь полегчала, вот умирать и не больно хочется. Ну да бог не спросит, сам знает, когда…
– А я так не боюсь помереть, – говорил я.
– Тебе и не надо бояться, ты еще молодой. Да и чего тебе не жить-то при советской власти?.. Нонешняя власть много правильнее прежней.
– Дедушка, а если ты за советскую власть, зачем ты в бога веришь?
– Вот и глупость ты сказал, – сердито отвечал дед. – Одно дело к другому не касается. – И добавлял уже спокойно: – Не твоего ума это, спи себе.
В знак того, что разговор окончен, он гасил фонарь; в сторожку из маленького окна вливалась сонная темнота, ковш Большой Медведицы повисал над садом. Я закрывал глаза и засыпал.
Однажды вечером в саду тревожно залаяла Альма, послышался какой-то шум. Мы с дедом выбежали, но никого уже не застали.
– Ребята озоруют, – сказал дед, – пронюхали, что осенние поспевают. Теперь строже надо стеречь, в ту ночь опять полезут. И как им не лень в темень из деревни переть!
– А что им будет, дедушка, если поймаем? – спросил я.
– Постращаю их как следует, родным их скажу, чтоб наказали. За это дело головы не рубят, за яблоки-то. За всё по-разному наказывают. Если деньги ты украл – поймают тебя, отнимут, а бить шибко не будут, так только, для острастки; вещь какую унес – тут побьют, но не крепко, для порядка; живность увел – сильным боем бьют: ну а уж если конокрад попался – тут ему и каюк, пропадай голова. Вот так-то, жабий хвост, – закончил дед.
В следующий вечер воры снова забрались в сад. Я в это время стоял под яблоней, дед велел мне караулить. Сам он спал и приказал разбудить его только к ночи, чтобы сменить меня.
Воры возились в дальнем конце сада, я это слышал; тихо, стараясь не шуметь, пошел я туда. Вдруг в стороне залаяла Альма, с лаем обогнала меня – на эту ночь дед спустил ее с цепи. Тогда и я побежал вперед, но, когда прибежал туда, откуда слышался шум, успел заметить только несколько темных фигур, перелезавших через забор. Я услышал по ту сторону забора негромкий говор, смех, мягкий топот босых ног.
Но Альма не унималась, лаяла и вдруг остановилась у самого забора, будто кого-то увидела. Тогда и я заметил у забора темную согнувшуюся фигуру.
– Ага! Попался! – победоносно завопил я и, подбежав, обхватил вора сзади за грудь – по личному своему опыту я знал, что мальчишки всегда суют ворованные яблоки за пазуху.
И тут я почувствовал, что схватил не мальчишку; это была девчонка, даже не девчонка, а девушка. Я опустил руки и не знал, что сказать, – очень смутился. Мне почему-то стало так стыдно, что я не мог связать двух слов; я только чувствовал, как краснею, и даже позабыл, что сейчас темно и никто не увидит, как я покраснел. Мне казалось, что в этот миг все видно.
Вдруг я услыхал, что девушка всхлипывает.
– Прости, – сказал я ей, – честное слово…
– Ой, отгони собаку… – плача, сказала она.
– Да она не кусается, – воскликнул я, невольно выдав тайну Альмы, – она только лает!
Девушка сразу успокоилась, выпрямилась:
– Это мальчишки мне перелезть помогли, а мне одной обратно не перелезть.
– Что ж делать? – робко спросил я.
– Уж ты сам придумай, – сказала девушка. Голос ее переменился, стал увереннее. Она помолчала минутку, покачала головой и сказала: – Вот что, мальчик, доведи меня до калитки.
– Хорошо, – ответил я, – только идите тихо, а то дедушка проснется.
– Дай мне руку, ничего я не вижу тут, – повелительно сказала она.
Я подал ей руку и повел за собой. Почему-то мне не хотелось спешить; думаю, что один я бы шел быстрее. А она, важно пройдя мимо присмиревшей собаки, промолвила:
– Я скажу ребятам, что эта собака ужасно злая, они больше не будут лазать. – И незнакомка тихо засмеялась.
Проходя мимо большой яблони, она спросила меня:
– Это не зимняя антоновка?
– Зимняя антоновка, – смиренно ответил я.
Она в темноте нащупала яблоко, сорвала его с ветки, потом сорвала другое и сказала:
– Эти яблоки я очень люблю, у нас в городе таких нет.
Когда я довел ее до калитки, она мне сказала:
– Спасибо, мальчик. Ты хороший, но очень смешной.
Без названия
На следующий день стояла холодная ветреная погода. Небо было безоблачное, синее, но ветер все нарастал; за окошком метался, рвался за ограду взлохмаченный сад. Я сходил к колодцу за водой, натаскал дров и принялся с утра пораньше варить кашу. Затопив плиту, я вытащил из-под лавки свой баульчик, стал рассматривать его содержимое. Вынув картинку, на которой была изображена хитроумная рыбачка, похожая на Валю Барсукову, разжевал хлебный мякиш и этим самодельным клеем приклеил картинку над скамейкой. После вчерашнего вечера мне было в чем-то стыдно перед Валей, будто я изменил ей, забыл – хоть на час, хоть на минуту, а забыл. Я вспомнил ее сидящей на шатких перилах веранды и глядящей куда-то вдаль, в поле, где за низким, редким кустарником холодно розовел от заката пруд, в котором нельзя купаться.
Потом я вынул открытку с киноактером Вильямом Хартом и не знал, что с ним делать. Рядом с хитроумной рыбачкой мне его приклеивать почему-то не хотелось. К тому же вмешался дед Зыбин.
– Это что еще за рожа? – спросил он.
– Это один заграничный киноартист, он американский ковбой, – ответил я и добавил: – Он здорово
