Вечера на Карповке - Мария Семеновна Жукова
Но с каким чувством возвратилась с балу Наталья Васильевна? Что думала она, снимая перья и брильянты? Она бросила их с досадою на туалет, изорвала блонду и, наскоро закутавшись в манто из темного gros-grin, упала в кресла. Ей не помешает мечтать шумное дыхание барона, уже заснувшего крепким сном. На этот раз она забыла жаловаться на скучные русские обычаи.
Странное дело! Когда при входе в зал все лорнеты устремились на баронессу, когда и справа и слева она услышала шепот, который самолюбие перевело ей словами: «Чудо как хороша!», досада, с которой она приехала на бал, совсем рассеялась. Ей припомнились слова мужа: какой-нибудь Байрон и проч; и эта молодежь в эполетах, с аксельбантами, в башмаках и бархатных жилетах, озабоченная надеждою будущего веселья, показалась ей мелочною, не стоящею внимания ее. Ей хотелось бы орденов, лент, если б это могло соединяться с молодостию… Она прошла очень важно по зале и еще с большею важностию заняла место в первой кадрили. Но напротив ее… это, кажется, Езерская? Смешной наряд! Бедняжка! У нее нет вовсе вкуса! А это Левин? Он совсем на нее не смотрит. Он не сводит глаз с Натальи Васильевны. Смешон, кто любит не в шутку!
Его встретили холодно; не слыхали его вопроса; когда по окончании первой кадрили он подошел ангажировать на вторую, сказали, что отозваны на восемь кадрилей; мазурку – также! Нет надежды танцевать с баронессою! Нет средства подойти к ней! Наталья Васильевна окружена; она любезна со всеми, не замечает одного Левина; должно отказаться на этот вечер от надежды обратить на себя внимание красавицы. Но вот вальс! Она свободна – рука ее уже на плече Левина, глаза его зажглись, сердце забилось: вот минута узнать причину странной перемены.
– Боже мой! Какой вечер, какое страдание…
– Не правда ли? Чудесный! прелестный бал! – И вот красавица в экстазе от бала. Круг окончен. Левин откланялся и хочет занять пустое место возле нее. – Завтра вы обедаете у нас, г-н Левин? Nous ferons de la musique[11]. – И это сказано так рассеянно, что Левин не знает, что и думать. Давно ли? Вчера еще, в театре, лорнет ее искал его в креслах: во взоре ее было целое небо надежд… вчера и сегодня! О женщины, женщины! Что будешь делать тут? Что? Левин не принадлежал ни к Вертеровскому поколению безотрадных вздыхателей, ни к разряду сынов юной Франции, юношей, сильных страстями и мышцами, которым недостает только случая, чтоб быть Наполеонами, и воли, чтоб стать наряду с Тассами, Шиллерами, Гумбольдтами, юношей, которых любовь способна зажечь целый шар земной, от одного полюса до другого, начиная хоть с Берингова пролива. Он любил, но вот, видите ли? Он до сих пор мог смело говорить о любви то, что сказал о славной Лаисе греческий мудрец. Греки были снисходительны – у них попасть в мудрецы было не трудно, как у нас. Академия и Лаисы не мешали друг другу. Левин не был врагом первой, но не совсем чуждался и вторых. Читал из Экклезиаста.
За чашей светлого вина
Беседуй с мудрыми мужами…
и проч., а в городе, особенно люди набожные, называли его mauvais sujet[12]. Ну прошу покорно! В Афинах сказали бы об Аристиппе mauvais sujet? О времена!
Mauvais sujet Левин, видя, что он уничтожен в прах гордою красавицею, решился выйти из очарованного круга ее. Он снова обращается к Езерской, зовет ее танцевать. Лидия, не чуя ног под собою от радости, идет как будто равнодушно. Левин осыпает ее комплиментами, расточает перед нею язык ласкательства. Ах, зачем кокетство и любовь имеют один лексикон! Зачем первое похитило даже ее немой язык взоров, этот небесный язык, которого тайну должны бы были стеречь ангелы! Но нет, кокетство и личный интерес, согласясь между собою, похитили у двух сестер, которых люди зовут дружба и любовь, ключ к гиероглифическому языку их, и бедняжки плачут, обнявшись, смотря, как листы заветных книг их разносит ветер по рынкам большого света, исковерканные, размалеванные и часто тем самым привлекающие внимание большей части толпы. Что ж удивительного? Простое и истинное нравится немногим; новое и странное поражает всех.
Теперь Левин не замечает баронессу. Он весь занят Лидиею: черные глаза его следуют за нею всюду, он говорит с нею таинственно и безумолчно, а безумолчно говорит одна любовь и болтливость. Наталья Васильевна знала Левина как любезного человека, но как болтуна… о нет! У него болтливо только сердце, а впрочем, он бывает даже мрачен; у него столько поэзии в душе! Баронесса смотрит, точно ли не обманывают ее глаза ее? Нет, вот взор, который еще недавно был столь говорлив для нее, – теперь… О, вы согласитесь, что, если бы в сердце баронессы и не было ничего особенного для Левина, то и тогда неприятно было бы видеть, что птичка разорвала сеть, в которую попалась, да и еще чтоб запутаться в чужом силке! Баронесса принялась завязывать распускающиеся петельки, но дело не клеилось: решительно, птичка на свободе! Но вот последняя надежда! Генерал подходит к Наталье Васильевне с часами в руках: пора домой! Левин увидит, что она выходит, проводит ее до кареты: это всегда так бывало, и всегда после кареты барона Рейхмана кричат карету Левина. Но его не видно; они сходят с лестницы – в дверях стоят несколько дам. «Карету Езерской!» – дамы вышли; между головками их на подъезде мелькнуло белое перо и серая шинель. Карета Левина!.. О, это уже слишком! При этом воспоминании Наталья Васильевна вскочила с кресел. Слеза блеснула в глазах ее, слеза досады, если смело прибавить. Эта глупенькая Езерская! Да и Левин! Надобно быть очень глупым, чтоб влюбиться в нее! Стоят ли они того, чтоб ими заниматься? Отчего Наталье Васильевне пришлось думать об них, да еще и досадовать?! Она отошла от туалета. Серж так добр и, право, мил! Как несносно только, что он начинает храпеть! Надо признаться, что женщины очень несчастливы, а Наталья Васильевна несчастливее всех. О, она очень осердилась бы, если б кто сказал ей противное: такова природа человеческая! Люди, знакомые с несчастием только по слуху, за неимением настоящего отыскивают ложное в своем воображении; и беда, кто будет сомневаться в законности усыновленного дитяти! Истинное несчастие скромно и прячется от взоров света; ложное тоже закутывается покровами, но так, как красавица Востока, которая нимало не гневается, когда нескромный ветер открывает лицо ее взору любопытного европейца.
На
