Мои великие люди - Николай Степанович Краснов
Больше показывать было нечего, и Зубной Врач объявил:
— По многочисленным просьбам тружеников полей снова предоставляем сцену Владимиру Саранскому!
Володя с большим чувством, тихо и доверительно, с цыганскими нотками в голосе запел:
Зачем тебя я, милый мой, узнала,
Зачем ты мне ответил на любовь?
Жила бы я и горюшка не знала,
Не билось бы мое сердечко вновь…
Может, самая популярная в то послевоенное время песня. Кто ее только не пел тогда: и взрослые, и малые дети. Она, как никакая другая, выражала радость встречи с пришедшими с войны.
Я слышал от Володи ее раньше, но на этот раз она у него звучала проникновеннее, нежнее — свое личное, что ли, чувство изливал он в ней, мне кажется, неразделенную любовь к Кате. И взгляд его был обращен на нее.
Терзаешь ты сердечко молодое,
Тебя к себе зазнобушка зовет.
Проходит только время золотое,
А милый мой, желанный не идет…
Артистизм Саранского, его манера исполнения — со слезой — заставили притихнуть зал. Многие девчата не дождались с войны женихов, и неизвестно, что сулит им будущее: у кого-то будет мил друг, у кого-то нет… Может, они уже представляли свою горькую долю, невесты-вдовушки.
Катя сидела замершая, вдруг резко изменившаяся, и я боялся повредить ей своим неосторожным взглядом. А Володя уже выводил заключительный куплет — разом преобразившийся, сияющий ослепительной улыбкой, голосом, звенящим в избытке счастья:
Приходит час, приходит долгожданный,
Целует, крепко за руку берет.
Ах, милый мой, хороший мой, желанный!
И сердце песню радости поет.
В первом ряду возникло какое-то движение, послышалось всхлипывание, и я увидел Катю, сгорбившуюся, сорвавшуюся с места и побежавшую к выходу. Иван-гвардеец поспешил за ней вдогонку…
Так неожиданно закончился наш концерт. Зубной Врач еще пытался сгладить впечатление от происшедшего, но уже и у Саранского не было желания петь, и зрители, потеряв всякий интерес к выступающему, озадаченные, молчаливые, начали расходиться.
Наутро по дому отдыха, по всему селу — слух: отказалась Катя от жениха, свадьбы не будет.
Почему? Что случилось? Какая причина? Никому ничего не известно. Мне же было мучительно больно, что тети Пашины надежды не оправдываются, и я не знал, что предпринять.
Я направился к Ивану-гвардейцу. Переживал он незадачу, видимо, тяжело. В избе не продохнешь от табачного дыма. Мой друг лежит одетый на неразобранной постели и курит, курит. На меня только взглянул, приподняв голову с подушки, и вновь уперся глазами в потолок, не переставая чадить махоркой. Молча подал мне руку, кивком предложил присесть к нему на кровать. Принялся крутить новую папиросу и мне газетку подсунул:
— Кури!
Мать Ивана хлопотала по хозяйству, разговаривая, как обычно, сама с собой, а мы курили и молчали. Я Ивану о случившемся — ни слова, и он мне — ни слова. Да что без пользы болтать!
Но не такая натура у моего друга, чтоб выказывать свою боль. И когда я принялся за другую папироску, он сказал с вымученной улыбкой:
— Ха! Пришел сват к свату в гости. «Закуривай!» — угощает хозяин. Высмолили по одной. «Давай еще!» — «Давай!» А потом и до третьей дошло, и до четвертой. «Сват, — говорит хозяин, — что же ты сваху-то не привел?» — «Да она не курит, туды ее растуды!» Ха-ха-ха! Смех смехом, а все-таки чем бы тебя угостить? Знаешь что? Баньку я затеял. Не хочешь разделить компанию?
— Если бы с веничком.
— Так с веничком! А как же? С березовым!
— Ух ты! Я уж и не помню, когда с веничком банился. Даже забыл, как он пахнет!
Как ни старался он избавиться от угнетенности, она давила его. И только когда, разомлевшие в банном пару, мы досыта нахлестали друг друга, к Ивану вернулись свойственные ему живость, разговорчивость и добродушие. В предбаннике, отдыхая и попивая квас, он словно бы увещевал самого себя:
— Да ну их! Все эти переживания! Хватит киснуть! Как не стыдно. Эх ты! А еще — Иван-Гвардии! Случилось непредвиденное. Ну что же? Одного мужика спрашивают: «Что хмурый? Как дела?» — «Да плохо, — говорит. — Жизнь трещину дала: жена двойню родила». Ха-ха! Ничего. Все образуется. Как-нибудь… Вот так-то… А все ж я хотел бы знать, какая муха ее укусила. Да я бы ей всю душу отдал! Кто-то у нее, видимо, есть. Или был… Что делать теперь, не знаю. Может, завербуюсь. Дотяну в колхозе до января и возьму расчет. В работе время пробежит незаметно: сентяб — октяб, тяп-тяп — и конец года… А впрочем, лучше не загадывать…
Побывал я и в доме бабки Лебедихи. С чувством неосознанной вины переступил я порог. Зачем на концерт Катю пригласил? Песня ее растревожила или почувствовала любовь Володи Саранского, и это повлекло ее разрыв с женихом? А может, наша совместная поездка в Языково? А может, прочитанные на вчерашнем концерте мои стихи? Может, наконец-то вспомнила меня? Хотелось знать истину.
Бабка меня встретила на пороге, сокрушенно качая головой, поднесла палец к губам, и кивнула на перегородку: дескать, Катя там, молчи!
Заговорили мы о том, о сем: о начавшей портиться погоде, о моем скором отъезде домой. Старался я говорить погромче, чтоб Катя слышала. Но она не вышла, не откликнулась. И когда, сойдя с крыльца, я заглянул к ней в окно с улицы, она отвернулась.
В нашей палате не прекращались пересуды.
— Может, ей приглянулся кто-то другой? А кто?
— Она любого осчастливит!
— Ну, деваха, задала задачу!
Наверное, кто-то, подобно мне, втайне надеялся: уж не он ли сам станет ее избранником?
— Нет, ребята, — подвел черту под всеми разговорами Володя Саранский. — Тут нам никому не светит…
Мне показалось, что и Саранский, и все мои друзья по палате догадывались об истинных причинах Катиного поступка: что и она, как всякий из нас, обездолена войной, и не меньше, чем кто-либо.
За окном мельтешила осыпающаяся листва, качались деревья под ветром, дождевые капли принимались изредка постукивать по жести подоконника. Выходить никуда не хотелось.
Разбрелись ребята по своим койкам; кто курит, кто собирает пожитки в дорогу, кто читает. В большом доме Лафы-Лафаешки устанавливается задумчивая тишина — впервые за все наше пребывание здесь.
Саранский, устроившись у окна, негромко перебирает струны гитары, подыскивая подходящий мотив к услышанным от меня стихам:
Журавли улетают на юг.
Стало холодно птицам.
