Мои великие люди - Николай Степанович Краснов
Базар был скуден, как и все военные и послевоенные базары: в обилии ржавый скобяной товар да махра, фруктово-овощная сушка, жмых, семечки. На барахолке всякое старье, едва пригодное для носки. Найти отрез добротного материала, к тому же еще ворованного с местной суконной фабрики, — задача, оказывается, почти что невыполнимая: не один день нужен, чтоб отыскать рискованного человека. Петуха же кое-какого можно найти.
Какого только тут люду не было. Глазами невольно останавливаюсь на всех увечных — костыляющих, идущих за поводырями, трясущих пустым рукавом. На дощечке с тремя колесиками сидит безногий.
— Подайте самовару! — кричит хрипло, с озорством и, опознав во мне собрата по несчастью, подмигивает: — Браток! Сейчас наберу. Обожди меня, потолкуем! Тут где-то мой напарник, тоже на тачанке. Пока поищи-ка его. — И, увидев за моей спиной Катю, явно огорчился: — Да ты тут не один. Ладно. В другой раз. — И опять послышалось его бойкое, озорное: — Подайте самовару! Подайте — не не ломайте, отрежьте — не кусайте!
После, уходя с базара, мы увидели его с другим таким же «самоваром», только в бескозырке и тельняшке, катившимися на своих «тачанках» с веселыми выкриками и смехом, как малые дети — кто кого перегонит.
От утреннего, обретенного в дороге настроения Кати не осталось и следа. Я не знал, как ее развлечь. У ворот сидел слепой гадальщик с морской свинкой, зазывал:
— Кто желает узнать свою судьбу? Борис Парамонович даст точный ответ! — И, беря у желающих погадать деньги, просит зверька: — А ну, Борис Парамонович!
Зная, что у таких гадальщиков предсказания самые приятные, я предложил Кате узнать свою судьбу. Она не захотела. Я позвал ее посмотреть село, издавна, как никакое другое, манившее меня причастностью к великому Пушкину. Казалось, она не понимала, даже не слышала, что я ей говорю, и лишь по привычке, по инерции шла за мной.
…И вот они, места мои родные.
Кругом леса и горы меловые.
По скатам их разбросано село.
Вот божий храм, и барский дом, и нивы,
Луга, реки подгорные извивы
И двух прудов спокойное стекло.
Стихи Языкова, которыми он отметил один из своих приездов на родину, вспомнились мне произвольно: подсказывала их сама местная природа. Видимо, и Пушкину они приходили на память, когда, сворачивая с Большого Московского тракта, въезжал он в живописное поместье поэта-друга: еще свежи были впечатления от вышедшего в тот год томика его сочинений, да и не пропускал он ничего, что появлялось из-под его пера.
Со времен своей ссылки в Михайловском, с первой встречи полюбился ему голубоглазый и розовощекий увалень, дерптский студент со стихами неожиданными, смелыми, пьянящими, как хмель. Какой избыток чувств и сил, какое буйство молодое! Какая зоркость и какая память! Воспевая Тригорское, ничего не забыл, что было им дорого обоим, «где вольные живали». А послание к няне: «Свет Родионовна, забуду ли тебя»! Сколько в них доброго сердца! И целовал же Пушкин его за эти стихи! Горячо, со всей свойственной ему душевной пылкостью. За няню, за себя, за его талантливость. Годы бегут, а в новых его стихах — все то же Михайловское и хижина изгнанника: «Обоями худыми где-где прикрытая стена, пол нечинёный, два окна и дверь стеклянная меж ними, диван под образом в углу да пара стульев…» И все правда, и все поэзия! Когда еще друг друга не видели, не обманулся, воскликнув в своем послании к нему: «Языков, близок я тебе!..»
Совсем иные окрестности тут, с михайловскими несхожие. И вотчина языковская куда богаче! Великолепный парк, и в нем на взгорье усадебный двухэтажный белый дом, украшенный со стороны фасада семью колоннами дорического стиля и каменной лестницей. Построен он, как типично для времени, с коридорами и двумя просторными флигелями. Двор обнесен узорной металлической решеткой с каменными столбами, обсажен вязами, образующими тенистую площадку. Близ дома — окруженная рядком белых колонн церковь из красного кирпича с приделанной к ней невысокой колоколенкой. Она как нельзя лучше дополняет вид на чисто русскую барскую усадьбу, составляя гармоничный архитектурный ансамбль. Оранжереи, цветники.
На звук колокольчика к подъехавшей тройке выбегают дворовые:
— Как доложить?
— Сочинитель Пушкин.
Старший брат Языкова встречает и вводит знаменитого гостя в дом. К сожалению, Весселя — семейное прозвище Николая Михайловича — сейчас нет. Наскучило, видать, дома, уехал по гостям. А у кого он — бог весть. Может, где-то поблизости — у Бестужевых, Ознобишиных или Ивашевых. А может, в Верхней Мазе, у Дениса Давыдова. В Казани у Фуксов. Или уже в Москву укатил, к Киреевским.
Проводят его наверх через просторный зал, по коридору в покои, предназначенные для особо дорогих гостей.
— Пожалуйста. Располагайтесь!
Комната, с большим широким окном в сад, обставлена мебелью красного дерева, в углу камин в виде усеченной колонны. Он весь исписан вкривь и вкось. Остроумные эпиграммы, шутки и пожелания хозяевам за подписями их друзей. Спокойный — каждая буковка выведена четко — почерк Дениса Давыдова. Порывистый, летучий — самого Языкова. А вот, кажется, Соллогуб. А это кто? Ознобишин. И еще кто-то. Есть чем гостю позабавиться на досуге. Да и самому что-нибудь намарать.
Но Пушкину пока не до этого. Вид в окне изумительный: сад, белизна берез, багровые клены, плакучие ивы, а за ними синева прудов, извилистая речушка. Хочется побродить по раздолью. Хозяин не против прогулки, но сначала к столу: время обеда. Его ведут на террасу, где все готово к дружескому застолью. Отсюда видны обширные поля и перелески, меловые взгорья, остатки земляного вала, защитной черты, некогда ограждавшей русские земли от набегов татар с Дикого поля.
Какой прекрасный собеседник этот второй хозяин усадьбы, Петр Михайлович, историк и геолог. Многое знает о поволжской старине, особенно о пугачевщине. Материалы, у него
