Фолкнер - Шелли Мэри
Сэр Бойвилл сидел один в гостиной, пил кофе и предавался размышлениям. Впервые с момента исчезновения жены он вспомнил их супружескую жизнь, очарование и добродетель Алитеи, ее кроткий нрав, располагающий к себе любого. Впервые с его глаз упала сплетенная гневом и тщеславием пелена, и он отчетливо увидел опрометчивость и несправедливость своих прежних действий. Теперь он уже не сомневался, что она не могла его обмануть; ведь сын был так на нее похож, а в нем не было ни капли лживости. Прежде он питал к сыну неприязнь, так как тот был ее отпрыском; теперь же ему стало казаться, что Джерард унаследовал от матери ее добродетели, и его сердце инстинктивно и необъяснимо потянулось к ним обоим.
Джерард открыл дверь и заглянул в гостиную; сэр Бойвилл с трудом его узнал: его лицо было белее мрамора, взгляд безумно блуждал, а черты исказила судорога, как у человека, терзаемого сильной болью. Джерард бросил на стол пакет и воскликнул:
— Победа, отец, победа! — Его голос звучал резко и пронзительно, почти срывался на визг, и сэр Бойвилл не обрадовался, а, напротив, испугался. — Читай! Читай! — продолжил Джерард. — Я еще не читал, я держу обещание; ты узнаешь обо всем раньше меня, но я и так все знаю, я видел человека, погубившего мать! Она мертва!
Теперь сэр Бойвилл отчасти понимал, почему Джерард так взбудоражен. Он видел, что в таком состоянии от него не стоит ждать рассудительных поступков; он не догадывался, как сыну удалось найти злодея, который в них обоих вызывал ненасытную жажду мести, но если Джерард на самом деле его встретил и узнал о его деяниях, неудивительно, что это привело его в такое исступление. Сэр Бойвилл взял пакет, перерезал скреплявшую его бечевку, пролистал бумаги и нахмурился.
— Какое длинное письмо, — промолвил он, — как много объяснений и отговорок! Оправдательный рассказ должен быть коротким; ни к чему приукрашивать простую истину!
— Он ничего не приукрашивал, — ответил Невилл, — во всяком случае, я ничего такого от него не слышал. Он говорил прямо; в его признании не было уверток.
— О ком ты говоришь?
— Читай, — сказал Невилл, — и ты узнаешь больше, чем знаю я. Я получил эти бумаги всего полчаса назад и пока не успел их прочесть. Я отдаю их тебе, не зная их содержания; я выполнил обещание. Письмо написал Руперт Фолкнер; это он виновен в смерти матери.
— Тогда оставь меня, — произнес сэр Бойвилл изменившимся тихим голосом. — Странные вещи ты говоришь; выходит, из этого письма я узнаю факты, что приоткроют тайну трагического прошлого и создадут будущее, в котором я вынужден мстить. Оставь меня; я должен прочесть это один, а после понять, как почтить ее память и как действовать. Оставь меня, Джерард; я долго был к тебе несправедлив, но теперь тебе воздастся по заслугам. Возвращайся через несколько часов; я приму тебя, как только прочитаю эту рукопись.
Джерард ушел. Он почти не помнил, что делал, пока вез запечатанный пакет отцу. Он боялся, что поддастся искушению — какому? Скрыть признание, оправдывающее мать? Никогда! Однако ответственность его тяготила, и, повинуясь неудержимому порыву, он решил от нее избавиться и сделать самое простое — предать огласке все, что произошло. Сделав это, он почувствовал себя так, будто поднес спичку к снаряду, несущему разрушение храму и святилищу, где хранились его самые драгоценные чаяния — счастье и жизнь Элизабет. Но дело было сделано; оставалось лишь зажмуриться и позволить смертоносному снаряду достичь назначенной цели.
Джерард был молод и стремился к счастью со свойственным юности пылом. В молодости нам кажется, будто счастье является неотъемлемым правом человека; опыт долгих и жестоких лет избавляет нас от этой иллюзии и всего, что дарит радость (а эту жертву принести еще сложнее). Такие вещи хоть и существуют на земле, ради них человеку слишком часто приходится жертвовать спокойствием ума и чистой совестью. Этот выбор теперь встал перед Джерардом. Он не сомневался, что, если завоюет любовь Элизабет и сделает ее своей, его ждет счастливая жизнь, но ради этого пришлось бы пожертвовать именем матери и священной миссией, которой он посвятил себя с самого детства. Такого он допустить не мог.
Эта мысль принесла крушение новых надежд, озарявших его существование. Поэтичная и хрупкая натура Джерарда способствовала формированию радужных фантазий о союзе, скрепленном любовью, сопереживанием и пламенным преклонением перед добродетелями его спутницы. В Элизабет воплотились все его чаяния; в ее очах он читал свершение своей мечты. Он полюбил ее за преданность отцу. Мудрость, простота и правильность ее мышления; чувствительность, сдерживаемая самообладанием, но готовая проявиться и утешить несчастных; щедрость, абсолютная самоотверженность; верные и справедливые суждения о мире, смягченные чисто женским свойством приспосабливаться к ситуации и чувствам окружающих, — все эти качества, которые он постепенно в ней обнаружил и полюбил благодаря дружескому расположению, которое она к нему проявляла, открыли перед ним прежде запертые врата единственного земного рая. Но теперь, выражаясь словами поэта, зло проникло даже туда, и змей обнаружился даже под самыми прекрасными и чистыми райскими цветами[23], оставив на них свой скользкий ядовитый след.
Невилл предвкушал жизнь, полную невинного и безудержного счастья; он видел себя другом, защитником и супругом Элизабет. Юности свойственен оптимизм, хотя и не самонадеянность; она полностью отдает себя и считает себя вправе на взаимность. Джерард с готовностью помогал Элизабет ухаживать за отцом, который, как ему казалось, чах с каждым днем; он представлял, как окажется рядом, утешит ее, займет его место и не даст ей упасть духом, когда ее постигнет горестная утрата.
Но Фолкнер! Джерард не сомневался, что столь слабый здоровьем человек не проживет много лет. Он вспомнил, как в Марселе тот лежал, растянувшись на кушетке, слабый, словно младенец; печать смерти читалась на его лице. Потом он вспомнил его таким, каким видел сегодня с утра: болезнь согнула его спину, лицо посерело и осунулось. Тот самый человек тринадцать лет назад ходил прямо, гордо и был полон едва ли не юношеских сил, но горе и недуг ускорили старение; его настиг преждевременный упадок — не пройдет и нескольких лет, как природа возьмет свое и он сойдет в могилу. Однако Джерард не мог оставить его в покое; он должен был немедленно сойтись с ним в поединке, который завершился бы смертью одного из них, и вне зависимости от того, кто из них падет, для Элизабет всякая надежда была потеряна: в любом случае она лишится всего, Фолкнер умрет, а между ней и ее единственным другом вырастет непреодолимый барьер. При мысли об этом пылкий и кроткий дух Невилла трепетал от ужаса. «О разрушительные силы природы! — воскликнул он. — Придите же мне на помощь! Шторм, наводнение и пожар, смешайтесь в одном отчаянном вихре; или нет, обрушьте на меня смертельные пытки, каким тираны подвергают своих жертв! Сравнится ли боль, пережитая мучениками, с той, что терзает человеческое сердце, раздираемое противоречивыми страстями и противоположными намерениями? Еще сегодня утром Элизабет воплощала все мои надежды и радости. Я ни за что бы не допустил, чтобы с ее головы упал хоть волосок, а теперь обдумываю деяние, которое обречет ее вечно страдать!»
На смену этим сумбурным размышлениям пришло осознание, что он по-прежнему не знает правды. Он вспомнил о письме, которое читал отец: изменит ли оно что-то в его представлении о своем долге? В юноше пробудилось всепоглощающее любопытство. Оставив отца в доме, он выбежал на свежий воздух, повинуясь инстинкту, что всегда побуждает мятежный ум искать успокоения в движении. Он поспешил в Гайд-парк; в сумерках тот казался бескрайним пустырем. Он мерил шагами лужайку и ничего перед собой не видел, ничего не замечал, кроме войны, что велась в его душе. Наконец желание избавиться от сомнений стало нестерпимым; ему показалось, что прошло уже много времени, и он решил, что отец его заждался. На лондонских башнях пробили часы; он насчитал одиннадцать и понял, что минуло чуть больше часа.
