Едгин, или По ту сторону гор - Сэмюэл Батлер
Боюсь, мое описание передает лишь нелепость и смехотворность его облика, но нелепость и возвышенность не так далеки друг от друга, и гротескно-сатанинская гримаса на лице Чаубока, если и не достигала последней, то была к ней весьма близка. Я попытался было счесть перемену забавной, но стоило мне вглядеться и подумать о том, что именно он намеревался ею выразить, и я ощутил, как что-то знобкое проползло у самых корней моих волос, а потом и по всему телу. Он продолжал так сидеть, наверное, с минуту, прямой, точно аршин проглотил, недвижный и жесткий, будто окаменевший, и с этой устрашающей маской на лице. Потом с уст его слетело тихое стенание, подобное завыванию ветра; звучность стона нарастала и ослабевала в едва заметных градациях, пока он не превратился едва ли не в пронзительный визг, после чего пошел по затихающей и затем смолк; Чаубок спрыгнул с кипы и встал, растопырив вытянутые пальцы на руках, как тот, кто на пальцах хочет показать «десять», хотя мне смысл этого жеста остался неясен.
Что до меня, у меня буквально челюсть отвисла от изумления. Чаубок же быстро перекатил кипы шерсти на прежнее место и стоял передо мной, дрожа, будто от сильного страха; ужас был написан на его лице — на этот раз не наигранный, но совершенно непроизвольный — он как будто ударился в панику, вполне естественную для того, кто совершил чудовищное преступление, тяжкий грех перед лицом неведомых и сверхчеловеческих сил, отныне ему грозящих. Он кивнул головой и что-то невнятно залопотал, то и дело указывая рукой в сторону гор. До грога он даже не дотронулся, но спустя несколько секунд метнулся к двери сарая и выскочил из нее на лунный свет; на другой день он не появлялся вплоть до обеденного времени, а появившись, вел себя с поистине овечьей робостью, ко мне же обращался с учтивостью, доходящей до самоуничижения.
Что он этим поведением хотел сказать, я не имел представления. Единственное, в чем я мог быть уверен, так это в том, что такого рода высказывание заключало в себе нечто истинное и ужасное для Чаубока. Этого было достаточно, чтобы я убедился, что он дал мне лучшее, чем располагал — да и, на самом деле, всё, чем располагал. И это разожгло мое воображение куда сильнее, чем если бы он битый час излагал мне какие-нибудь байки. Я не знал, какие именно тайны скрывали могучие горные хребты, но не мог больше сомневаться в том, что таят они нечто достойное открытия.
В течение нескольких следующих дней я держался с Чаубоком отстраненно и не выказывал желания подвергать его дальнейшим расспросам; заговаривая с ним, я называл его Кахабукой, что неимоверно ему льстило; он, похоже, стал меня побаиваться и вел себя как человек, который находится в моей власти. Твердо решившись приступить к разведывательной операции, как только будет покончено со стрижкой овец, я подумал, что хорошо было бы взять Чаубока с собой; я сказал ему, что намереваюсь посвятить несколько дней исследованию ближайших горных цепей и что ему надо бы отправиться со мной. Я пообещал ему ежевечернюю порцию грога и рассказал, что есть вероятность найти там золото. Касательно главного горного хребта я не стал говорить ничего, ибо понимал, что это его отпугнет. Я рассчитывал пройти с ним как можно дальше вверх по реке и проследить ее течение, если получится, вплоть до истока. Потом я предполагал либо продолжить путь в одиночестве, ежели почувствую, что отваги моей хватает, либо вернуться вместе с Чаубоком. Приняв решение, я, как только стрижка завершилась и шерсть была отгружена, попросил предоставить мне отпуск и получил его. Кроме того, я приобрел старую вьючную лошадь и вьючное седло, благодаря чему смог взять с собой большое количество припасов, одеяла и небольшую палатку. Я предполагал ехать верхом и отыскивать места, где реку можно перейти вброд; Чаубок должен был следовать за мной, ведя вьючную лошадь в поводу, ей же предстояло перевозить его через брод. Мой хозяин снабдил меня чаем, сахаром, галетами, табаком, солониной из баранины и парой бутылок неплохого бренди, ибо, поскольку шерсть была отгружена, ожидалось, что всяческие припасы в изобилии будут доставлены на опустевших телегах, когда те тронутся в обратный путь.
Всё было подготовлено, обитатели фермы собрались во дворе поглядеть, как мы отбываем, и невдолге после того, как миновал день летнего солнцестояния 1870 года, мы тронулись в путь.
III. Вверх по реке
В первый день мы путешествовали без затруднений, держа путь по обширному плоскому речному прибрежью; участки эти были дважды подвергнуты выжиганию, так что густого подроста, который мешал бы нашему продвижению, не было и в помине; земля там, однако зачастую была рыхлой, трещиноватой, и нам приходилось подолгу идти вдоль кромки воды. До наступления ночи мы проделали порядка 25 миль и разбили лагерь в месте, где река скрывалась в ущелье.
Погода стояла восхитительно теплая, особенно если принять в рассуждение, что долина, где мы расположились на стоянку, находилась по крайней мере в 2000 футов над уровнем моря. Русло было здесь шириной мили в полторы и всё усеяно булыжинами, среди которых река пробиралась по множеству извилистых протоков, похожих сверху на клубок спутанных лент, ослепительно блестевших на солнце. Мы знали, что река подвержена внезапным и мощным паводкам; но даже если бы это не было нам известно, можно было о том догадаться при виде мертвых древесных стволов, принесенных водою, вполне вероятно, издалека, а также массы растительных и минеральных обломков, наваленных на более низком из речных берегов и свидетельствующих о том, что временами вся речная пойма бывает залита бурным потоком во много футов глубиной, несущимся с неукротимой яростью. Сейчас вода в реке стояла низко и текла всего по пяти или шести протокам, слишком глубоким и стремительным, чтобы даже сильный человек мог перебраться через них на своих двоих, но верхом
