В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев
– Но ведь нам нужно же…
– Знаю, милый. Но только ты… не притворяйся так похоже на правду, а то я думаю, что ты меня не любишь. Ведь ты любишь?
Люблю ли я? Разве ты не видишь моих глаз? Я вырву их, если в них нет того огня, который сжигает меня. Положи руку на мое сердце, послушай, как трепетно оно бьется любовью. Я растопчу его, если оно перестанет любить тебя.
И лились наши речи, бессвязные, торопливые. Напрасно какая-то пичужка, сидя на ветке над нами и склонив на бок головку, с горькой иронией посматривала на нас, как бы говоря, что она до сих пор была лучшего мнения о людях, – что нам до иронии, что нам до людей! Охваченный страстным порывом, я прижал к себе ее горячее, стройное тело. Перед самыми моими глазами была ее розовая, пылающая щечка – а за нею расстилался и красовался на солнце зеленый, веселый лес.
Три раза уже наступала пора идти домой, и при четвертом разе мы пошли. Хотя было опасно провожать ее, но сразу мы расстаться не могли и прощальным долгим поцелуем менялись обыкновенно уже почти в виду дач. Я шел, обнимая ее за талию и ничего не видя вокруг себя, когда она вдруг остановилась и, вырвавшись из моих объятий, прошептала испуганно:
– Там кто-то стоит.
Впереди в нескольких десятках шагов виднелась смутно фигура неподвижно стоящего человека. Он не трогался с места, и мы, весело переглянувшись и приняв усиленно скромный вид, пошли по направлению к нему. Ближе… Да, это мужик…
Но что это? Боже мой, что это?!
С пронзительным криком моя подруга бросилась бежать, я же, как окаменелый, стоял и чувствовал, как волосы шевелятся на моей голове и холодная дрожь пробегает по телу. В трех шагах против меня неподвижно висел удавленник, почти касаясь босыми ногами травы. Неестественно вытянувшееся худое тело; полуоткрытые стеклянные глаза, со странной суровостью, не то насмешкой устремленные на меня. Почти потерявший сознание того, что я делаю, я бросился к трупу и начал дергать веревку, на которой он висел. Но веревка была крепка и не подавалась моим усилиям. Тело кружилось и било меня. Подпрыгнув, я схватил за веревку выше его головы – на секунду моя щека прикоснулась к обледенелой щеке – и оба мы грохнули на землю. Не знаю, сколько времени стоял я над трупом, не отрывая глаз от его обезображенного лица; не слыхал я, как пришли люди, унесли его и увели меня. Я шел, куда шли все, спотыкался и, – кажется, рассказывал, как мы нашли его. Откуда-то издалека доносились до меня сбивчивые, шумные и тихие разговоры. Его звали Софроном Кобылкиным, и он раньше был мужиком из соседней деревни. У него была большая семья, для которой не хватало хлеба, и он удавился. Так говорили окружающие. Яркие пятна солнечного света играли на зеленой листве и временами попадали и выхватывали из тени белую рубаху того, что впереди нас несли на сложенных сучьях.
– Зачем это? Зачем! – спрашивал кто-то и плакал.
Кажется, это был я.
С нею я увиделся долго, долго спустя. Мы немного поговорили и разошлись, потому что нам неприятно было смотреть друг на друга. До сих <пор> щека моя хранит впечатление прикосновения другой холодной щеки.
То было в зеленом, печальном лесу.
<1898>
Розочка
Из времен моего студенчества
В понедельник на страстной неделе я получил из дому шестьдесят рублей и целый день чувствовал настоятельную потребность посоветоваться с Ротшильдом, как человеком, более или менее привыкшим обращаться с крупными денежными суммами, о том, каким образом могу я с наибольшей целесообразностью распределить неожиданное богатство. Самым, конечно, лучшим было бы вложить деньги в какое-нибудь крупное предприятие и жить затем в полном довольстве и покое, получая своевременно дивиденды. Но, к несчастью для крупного предприятия, я имел прошлое – мрачное прошлое. У меня были долги. Чухонцу-часовщику, у которого я нанимал комнату, я должен был десять рублей. Не менее того должен я был товарищам-студентам, у которых разновременно совершал под благовидными предлогами займы – от гривенника до полтинника включительно. На этом оканчивалась моя кредитоспособность, и остальные сорок рублей были свободны от долгов, радуя мои взоры, как радует взоры путешественника открывшееся перед ним свободное ото льдов море.
Собственно говоря, мне было с кем посоветоваться и кроме Ротшильда, и даже я обязан был сделать это, ибо половина денег падала на долю этого лица. Но я не доверял этому лицу. Я любил это лицо, свеженькое, розовое, с лукавыми черными глазами, вызывавшими мысль, что чертей вовсе не так мало на свете и что по меньшей мере пара представителей этого почтенного сословия сидит в этих глазах и готовит какую-нибудь пакость для человека; когда это лицо звонко смеялось, сверкая белыми мышиными зубками, моя серьезность, которой я так дорожил, таяла, как облачко на синем небе, и я самым идиотским образом также начинал скалить зубы. Хотя потом удвоенной хмуростью я приводил в равновесие мое пошатнувшееся достоинство, но убеждение мое, что это лицо было легкомысленное, что бы оно ни возражало против этого, росло и крепло. А ведь, кажется, можно было быть ей и посерьезней. Ей целых девятнадцать лет – всего на один год моложе меня; я видел массу курсисток тех же высших курсов, ее ровесниц, и все они были очень серьезны, некоторые даже серьезнее меня. И совершенно напрасно она обижалась, когда я с неумолимой, железной логикой доказывал ей, что она легкомысленна, легкомысленна до безобразия. Это до того ясно, что и доказывать-то не стоит. Приведу один факт. Когда мы только что приехали в Петербург, восемь месяцев тому назад, у нас у обоих было много денег. Моя мать произвела первый удачный опыт с закладом дома, до того впоследствии привыкшего к этой операции, что она начала повторяться через каждые полгода, пока главнейшие его части не были так аккуратно ампутированы, что остатков и удерживать не стоило, особенно если принять во внимание, что этими остатками можно было доставить удовольствие нескольким вполне почтенным людям, посвятившим свою жизнь на собирание автографов. У XX также были деньги. Что <бы> ни говорил ее отец против курсов, однако не только на дорогу дал, но и потом присылал, – когда от карт оставалось. И вот понадобилось Марочке приобрести какие-то великолепные чулки, которые она видела в Гостином дворе.
