Лихая година - Мухтар Омарханович Ауэзов
- И не сговаривались... и не рядились... А вот видишь, поспели!
- Что ж тут сговариваться? В такое время надо сквозь землю чуять друг друга.
- В такое время, - со смешком сказал старый пастух, - мигом скиснешь, как молоко. Стало быть, не скисли. Собрались человек двести - триста. Есть и с ружьями...
- Да, да, кое у кого должны быть...
- То-то что должны. Копья да дубины... Но чутье у них волчье. Как сказал один: «за мной», - отовсюду отозвались. И по сей час к нему едут и едут. Наш малыш Матай - и тот помчался на своей трехлетке.
- Кто же такой сказал: «за мной»?
- Стало быть, сказал... Стало быть, есть такой... И старик шепотом назвал имя: Ибрай!
- Ну, молодец! А как же иначе? Должен сыскаться храбрец, когда так достается народу...
- Хитрая голова. Знает толк в своем деле... Он и китайцев, и калмыков, и киргизов, и нашего брата, казаха, попробовал на зубок.
- Дай ему дубинку потяжельше - устоит против пятерых.
- Пособи ему, аллах, пособи.
Ибрая знали все от родного аула до синьцзянских караванных троп. Это был рослый, плотный, плечистый джигит лет под тридцать. Усы жесткие, как конский волос, колючая бородка. В гостях он казался толст и неповоротлив, а на коне был, как вихрь. Одни почитали его как батыра, другие хулили как конокрада. Он был и тем и другим. Собрал десятерых крепких, рисковых джигитов под стать себе, вооружил их дубинами, секирами и ходил с ними в набеги на богатые китайские, киргизские и казахские табуны, угонял коней и одаривал ими бедняков, голоту. Имелись у Ибрая на черный день и берданки и наганы. Это был отчаянный, искусный и добрый конокрад. Люди знали, что глаз у этого вора зоркий, а крыло могучее, как у беркута, но сердце человечье.
И вот его день наступил. Ибрай со своими джигитами встречал в лесу молодых, как русские говорят, новобранцев, собранных тайно и так хитроумно, что даже бабы, старики и детишки этого не заметили.
Конечно, новенькие все горели и все трусили.
- А ну-ка, на коней да за мной, - сказал им Ибрай. -Сегодня на карту ставится самая малость - и жизнь и добро... Ну, да сколько ни воюй, хоть сорок лет, и помирать тому, чей пробил последний час. Остальные пока поживут. Так что не бойся! А ну, трогай, чего стоишь! Не зевай...
От слов Ибрая джигиты захмелели и как будто бы ободрились, окрепли. Сырые души, необожженные, но других у Ибрая не было.
Он повел их своими скрытыми нелегкими дорогами, по оврагам и ущельям, попутно собирая новых и новых из дальних аулов, и походя испытывая джигитов на конях и коней под джигитами. Водил, томил, чтобы поостыли да попривыкли друг к другу, а потом внезапно вывел лесом прямо на юрту Клубницкого так, что джигиты оставались невидимыми, а юрта была как на ладони.
- Ладно, - сказал Ибрай. И велел замереть. А сам со старыми товарищами поехал под соснами вдоль реки.
Позади юрты Клубницкого возвышались две скалы, похожие на богатырские ворота. Здесь Ибрай спешился, спрятал за скалами коня и стал смотреть на солдат у юрты. Он был бледен от злости, усы стояли торчком. Злился потому, что дорожил товарищами и привык беречь оружие, самое драгоценное, что имел, а нынче предстоял большой расход, а джигиты из аулов плохо знали и совсем не знали друг друга, стрелять не умели и храбрились и рисовались по молодости и по глупости. Как их соберешь в кулак? Их было слишком много...
И все же он сделал что мог и выжидал, как ловчий беркут, желанной минуты, когда наконец хозяин снимет с его глаз шапочку- томагу, он взмоет в небо и ему откроется в камнях и травах красный огненный хвост лисы. Горячая жадная кровь билась в его жилах; она искала жизни и борьбы и вот уже несколько лет не могла остудиться. Ибрай скрипел зубами, сдерживая самого себя.
Поблизости укрылись его товарищи, названые братья. Он и за них в ответе. Они - единственная, настоящая сила. Они - его семья...
Ибрай видел, как из юрты Клубницкого выбежали, отталкивая солдат, старики, розовые и пунцовые от ярости. Слышал, как за холмом вдали начался траурный плач - жоктау... И не шевельнулся.
Но когда он увидел, как безоружные плачущие люди пошли, обезумев от горя, с холма к белой юрте, прямиком на солдат, и впереди дети и матери, -закричал, не таясь и не оберегаясь, побежал за скалы и прыгнул на коня.
Не задумываясь и не колеблясь, он выскочил из скалистых ворот. И словно рухнул по крутизне с утеса, не оберегая любимого коня, душой и телом положившись на его железные ноги, звериную ловкость и верность. И конь снес его под обрыв и, легко, радостно угадывая, чего он хочет, помчал навстречу, наперерез бегущим детям и женам, без понуканий, без узды и без плети, быстрей волка, быстрей ветра.
Ибрай не оглядывался, и ему не нужно было слышать за своей спиной топота и знакомого свиста, чтобы знать: все десятеро бросились за ним, десятеро барымтачей, конокрадов. У всех на сердце было одно - успеть прикрыть своими телами, своими конями, своим разбойным, устрашающим видом тех безумных, беззащитных...
Из лесного секрета выше по реке показались молодые джигиты, рассыпались в беспорядке и закружились на растерянных конях, задерганных жестокими и дурными с перепугу руками. От юрты Клубницкого их отделяли спины бегущих. Кони не шли на эти спины. Но и того было довольно, что они объявились - джигиты...
Распаленный скачкой Ибрай ясно видел, как сова видит в темноте мышь, что было у юрты. И с облегченьем перевел дух, стал успокаивать коня... У юрты творилось что-то невообразимое, несуразное.
Не иначе как Клубницкий принял толпу, шедшую из-за холма, за полчище врагов. И смертельно испугался. Унтер, глядя на Клубницкого, непрестанно орал: «В ружье!» Солдаты оборачивались на его крики, лязгали затворами, совали по патрону в рот, показывая, что готовы, но унтер ошалело кричал все одно и то же, не в силах понять, почему солдаты его не слушаются... Другие дергали Клубницкого за рукава, тыча пальцами то в сторону утеса, то в сторону опушки:
Несколько солдат, так и не дождавшись команды, пальнули, почти не целясь, по тем, что скакали за Ибраем. Следом еще двое-трое открыли стрельбу по джигитам на опушке уже точней и прицельней.
Ни
