Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов
Лика не вышла, а выползла на берег, корчась от несносной боли. Рядом краснела широкая полоса по корпусу самоходки. Она видела красную полосу, перепутанное проволочное заграждение, уходящее в воду, и еще что-то серое, яр, что ли. Все ее литое, точно наполненное солнцем тело дрожало, кожа ошершавела, будто ее засеяли пшеном, зубы противно стучали. Мать прикрыла ей спину ситцевым платьем, что-то говорила о девчоночьем сумасбродстве и что ей пора на двадцатом году жизни набраться ума, как будто без ума можно было жить до двадцати лет; ругала напропалую Енисей, скверные берега, где людям негде искупаться, причалы, затон, не забыла помянуть утопленников: какой-то молодой мужчина утонул вчера, и его вытащили за нефтебазой, парнишка захлебнулся позавчера, и еще кто-то из шалопутных – на прошлой неделе.
Лика сидела у ног матери. Со страхом и злобой глядя на всхлипывающую воду возле борта самоходки. Мать с кем-то разговаривала. Лика не слушала. Сейчас она везде будет говорить, как Лика чуть не утонула.
– Вечно, вечно пропадает на воде! – жаловалась кому-то мать.
– Так вот они и тонут.
– Но и берега на Енисее, надо сказать!
– Хуже не придумаешь. Сколько населения на правом берегу, а люди не могут даже искупаться в реке. Это же вопиющее безобразие!
– Обратите внимание, как загадили реку. И нефтью, и отходами заводов. Залезешь в воду чистым, а вылезешь весь в мазуте.
На этом разговор оборвался, и Лика слышала, как один за другим, хрустя галькою, разошлись люди.
Постепенно отходило тело. Но мать еще не успокоилась.
– Будто ты не знаешь, как тонут! – сказала она.
– Как же не знаю! Сейчас чуть не утонула. Если бы судорога схватила на глубине, не выплыла бы. Ох, и глубоко там, где я ныряла! Земснарядом вырыли такую ямищу – думала, дно не достану.
– Девчонка, и больше ничего.
– Не волнуйся, пожалуйста.
– Конечно! Дочь тонет, а мать беги берегом и танцуй от радости.
– Не утонула же?
– Нет, нет, с меня довольно, довольно…
Лика пересела с гальки на горячий песок возле яра, накрыв колени ситцевым платьем.
– Если ты меня ничуть не уважаешь, то по крайней мере, по крайней мере – сама себя уважай.
– Скажешь тоже!
– Ну, что это за тряпка? – ухватила мать платье Лики, потрясая им перед носом дочери. – И не стыдно тебе щеголять в третьегодняшнем ситце? Просто возмутительно! Удивляюсь, до чего ты безвкусная.
Она еще некоторое время удивлялась, возмущалась, потом сказала, что сейчас сходит домой и принесет Лике платье и продуктовую сумку, чтобы дочь сходила в магазин.
Лика глянула на мать исподлобья, промолчала.
Мать стояла в нарядном крепдешиновом платье, с мелкими цветами по синему полю, со сборчатыми рукавчиками, буфиками, вспухающими у округлых локтей, в китайских замшевых туфлях, с газовым шарфиком на полных плечах, красивая и цельная: ее сразу видишь всю. Ее черные волосы были собраны в толстый узел на затылке. Возле приплюснутых ушей с малюсенькими сережками, в которых лучились камешки, колечечками вился черный пух. Мягкие, как теплая ночь, черные глаза смотрели до того покойно, что Лику потянуло ко сну. Она очень красивая, мама. И совсем молодая. Ей никто не даст сорок лет. У нее нежная смуглая кожа, пухлые руки с ямочками, и вся она – медлительная, плавная, высокая – производила впечатление уютной женщины. Именно уютной. Глядя на нее, можно было подумать, что она не умеет мешать людям и портить им настроение.
Но Лика знала другую маму. Ту, которую никто из посторонних не видел. Холодную, как железо, и далекую, как синие горы хмурых Саян. И эта другая мать вот уже три года портит настроение отцу: не разговаривает с ним, обращая на него столько же внимания, сколько прохожий на забор, мимо которого идет. «Мы сосуществуем» – так определил взаимоотношения с матерью отец, смирившись с ее безразличием. Лика на стороне отца. Он хороший и добрый… Последнюю неделю мать совсем переменилась. Что-то устраивает, кого-то ждет. Наверное, Рослякова.
– Ты слушаешь?
Лика ничего не слышала, что говорила мать.
– Слушаю, – ответила.
– Хоть бы скорее к определенному берегу, – вздохнула мать и ушла с платьем и тапочками Лики тропою к затону, где на высоком берегу, словно скворечник, глядел на Енисей голубенькими ставнями их домик.
Лика легла вниз животом и, подгребая ладонями горячий песок под грудь, наслаждаясь теплом и солнцем, загляделась на большой остров с купами высоких тополей, где она еще не была нынче. В левобережье, застилаемый маревом, темнел старый город, карабкаясь в гору. Громко шлепая плицами, причалил к дебаркадеру пароход.
Подошла мать с крепжоржетовым платьем дочери и с продуктовой сумкой. Вместо тапочек принесла удобные и красивые туфли, чулки капрон из тонкой паутинки, перлоновую сорочку и даже лакированную маленькую сумочку с нефритовым жуком, подаренную Лике в день девятнадцатилетия.
– Одевайся поскорее. Сходи в магазин. Купи бутылку коньяка, самого дорогого, и бутылку портвейна.
По тому, как мать взглянула на Лику, как мяла в руке батистовый платочек, вытирая шею и лицо, как у нее подергивалась укороченная от рождения губа, Лика поняла, что затея с переодеванием не случайна.
– У нас гость, – тихо сообщила мать.
– Гость? Кто? – Лика вздернула бровь.
– Увидишь.
Мать вся вспыхнула. И щеки, и шея, и руки – все пылало. Короткая губа еще выше поднялась.
– Что ты меня так наряжаешь?
Мать помогла дочери прибрать волосы.
– Я же сказала: у нас гость. Долгожданный гость.
– До-олго-жда-анный? – Лика вздрогнула. – Начинаю догадываться. Он, да? Тогда я не пойду домой.
Коротенькая губа матери вся приподнялась, обнажив верхний ряд крупных зубов.
– Ты что, опять дуришь? Или у тебя ни стыда, ни совести? В какое положение ты меня ставишь?
«Мама заботится только о своем положении. А в какое меня ставит – ее не касается», – подумала Лика.
«Встретиться
