Когда была война - Александра Арно

Левую ногу внезапно пробила горячая острая боль. Вальтер закричал и упал на одно колено.

– Боже мой! – вслед за ним завопил Марк. – Боже, я же говорил, что там снайперы!

Он принялся поднимать его. Голова закружилась, в глазах потемнело, пульсирующая боль поднялась неистовой волной и заполнила собой каждую клеточку тела. Вальтер, едва соображая, кое-как встал на обе ноги и тяжело опёрся о Марка. Они заторопились в сторону военчасти. Сапог заполнился кровью, и она хлюпала при каждом шаге, ввергая Вальтера в ужас.

В медпункте ему обработали рану и туго перевязали бинтом. Вальтер лежал на койке, тупо пялясь в потолок. Получается, он предчувствовал ранение?.. Нет. Это было нечто другое, похожее на… на страх перед призраком в Брестской крепости. Он нервно засмеялся. Кажется, с крепостями у него что-то не ладно – сперва Брестская, теперь Орешек…

Внутри растекался суеверный страх, опутывал внутренности своими липкими щупальцами, хватал за горло. Что-то ужасное совсем рядом – Вальтер был уверен в этом. Чувствовал. И это «что-то» нельзя победить, нельзя убить пулей или гранатой – потому что оно бессмертно. И оно поглотит всех и вся: его, Марка, их армейский корпус, Фредерике, родной дом, Кёнигсберг, а потом примется пожирать и Германию.

10.

– Вода в Ладожском озере всегда чистая, до самого дна, – говорил Левченко, набрасывая огрызком карандаша очередной рисунок в «Окопном Орешке». – Но и всегда холодная такая, что бр-р-р. Даже летом. Помню, сопляком был, ездил к дядьке в гости в Ленинград, и повёз он нас как-то сюда. Так я купаться не смог! – Он засмеялся. – То бишь, купался, а потом месяц с воспалением лёгких лежал. Ух намёрзся!

Лиза не слушала его. Она читала «Войну и мир», которую откуда-то принёс для неё Промахновский. Книга была почти не потрёпанной, с целой обложкой и листами – солдаты не успели растаскать их на самокрутки. Знаменитый роман Толстого Лиза уже читала – в школе, но тогда воспринимала его совсем по-другому. Сейчас ей был понятен весь трагизм, вся та страшная драма, которую писатель раскрыл перед читателем, а в школе она поняла только лишь любовную сторону. Наверное, потому, что тогда у неё мозги и были забиты этой любовной чушью.

Снаружи бушевала январская метель. Суровый северный ветер швырял пригоршни снега, закручивал их жгутом и подбрасывал вверх, бесновался что есть силы. Мелкие снежинки не могли сопротивляться ему. Они уносились к нависшему низко небу и бесследно таяли – маленькие, беспомощные и слабые, не способные сопротивляться власти безумного урагана.

– …А потом как форскнули! – громко захохотал Левченко. – Только их и видели! Да-а… было дело такое…

Он отложил журнал в сторону, извлёк из кармана мятую самокрутку и взял коптилку. Взвился тоненький серый дымок, запахло жжёной бумагой. Елесин в углу тихонько пиликал на гармошке, притопывая носком сапога себе в такт и перебирая клавиши, а Лиза устроилась на жёсткой скамейке у стены. Скудного света коптилки не хватало, и ей приходилось напрягать зрение, чтобы различить мелкие буквы.

– Вы бы, товарищ старший лейтенант, не читали в темноте-то, – сказал Елесин. – Глаза себе попортите.

Лиза захлопнула книгу, размяла затёкшие мышцы спины.

– И то правда.

Промахновский принёс с улицы наполненный снегом котелок и, поставив его на печку, стал греть у огня руки. На лице дрожали тени, делая его будто высеченным из камня – грубым и угловатым.

– Знаете, что, ребят, – как-то неохотно проговорил он. – Я думаю… попрощаться нам перед операцией надо.

– Тю! – Левченко вскинул на него глаза. – Чегой-то нашло на тебя, старшина?

Промахновский неопределённо пожал плечами.

– Не знаю. Морок какой-то. Как предчувствие дурное.

Елесин перестал играть и уставился на него немигающим взглядом, в котором ясно читалось плохо скрываемое раздражение.

– Ты раньше времени-то нас не хорони. Эва, в могилы уже уложил, молодец какой!

– А я, может, о себе говорю, – возразил Промахновский и резко повернулся к нему. – И вообще, сиди и молчи, а то шибко умный выискался.

Последнее время их и без того не лучшие отношения стали совсем напряжёнными и натянутыми, личная неприязнь друг к другу была заметна невооружённым глазом. Лиза не знала, но догадывалась, что причиной тому служила она сама. Не поделили они её. Точнее, поделили. Не в Витькину пользу.

Лиза встала. Не хватало тут только взаимной ненависти и вражды на почве ревности. Не на гражданке. Недопустимо такое в армии, да ещё и на войне, когда враг и так со всех сторон давит.

– Давайте-ка, товарищи бойцы, отправляться спать. На сон у нас всего-то шесть часов, а проспать «Искру» никак нельзя.

– Есть отправляться спать, товарищ старший лейтенант! – сверкнул улыбкой Елесин, за что получил злобный взгляд от Промахновского.

Лиза, не обращая на них внимания, закуталась в шинель и вышла. Ветер тут же наотмашь ударил по лицу и взметнул вверх выбившиеся из косы пряди волос. Она зажмурилась. Льдистые снежинки мельтешили белой мошкарой в густой вязкой мгле.

На плечо легла чья-то рука, и Лиза обернулась. Рядом стоял Промахновский. Нос и уши уже успели раскраснеться на морозе. Она коротко шагнула к нему и молча прильнула всем телом, приникла щекой к плечу, а он сжал её в надёжных сильных объятиях.

– Саш, действительно, что на тебя нашло? Что за прощание ты устроил?

Он вздохнул, пробормотал что-то едва слышно и ещё крепче прижал её к себе.

– Домой бы тебя отправить. Нечего бабам на войне делать. Вот что.

– А нет у меня дома. – Лиза подняла голову и посмотрела ему в глаза. – Сгорел он давно. Так что отправлять меня некуда.

– В тыл, – не сдавался Промахновский.

– Я, может, воевать хочу, – хмыкнула она. – Личные у меня, понимаешь ли, к каждому немцу счёты.

– Личные счёты!..

Они направились через крепостной двор к Флажной башне. Метель разбушевалась вовсю, поглотила всё пространство вокруг и яростно завывала, словно стремясь запугать их, заставить бежать в страхе. Путь занял минуты три, но и за это короткое время Лиза успела промёрзнуть насквозь. Промахновский долго растирал её руки в попытке согреть, а она ничком лежала на койке, пялясь в потолок.

Последнее время её всё сильнее охватывало отстранённое безразличие, которое то ли пугало, то ли наоборот, радовало. Она не перестала ненавидеть врага, но стала по-другому, не так, как раньше, ненавидеть войну. Мысли о справедливом возмездии больше не появлялись, более того, они стали казаться Лизе восторженно глупыми и напыщенными, исполненными жуткого пафоса и фарса. Ну какое, к чёрту, возмездие? Выгнать бы гитлеровцев поскорей да зажить обычной жизнью – вот, что