Декабристы. Мятеж реформаторов - Яков Аркадьевич Гордин
И эти хлопоты, и результат их Якубович от членов тайного общества долго скрывал, не желая разрушать образ.
Но опять-таки не нужно думать, что Якубович просто фанфарон, фразер и хвастун. Выстроенный им романтический мир был для него настолько близок и естествен, что он готов был рискнуть головой, чтобы не допустить распада этого мира.
Боровков, присутствовавший на допросах после восстания, вспоминал: «Ответы… Якубовича многословны, но не объясняли дела. Он старался увлечь более красноречием, нежели откровенностью. Так, стоя посреди залы в драгунском мундире, с черною повязкою на лбу, прикрывавшею рану, нанесенную ему горцем на Кавказе, он импровизировал довольно длинную речь и в заключение сказал:
– Цель наша была благо отечества; нам не удалось – мы пали; но для устрашения грядущих смельчаков нужна жертва. Я молод, виден собою, известен в армии храбростью; так пусть меня расстреляют на площади, подле памятника Петра Великого».
Боровков пишет правду. В письменном показании Якубович тоже предлагал расстрелять его для примера. И он не мог быть уверен, что его жертва не будет принята. Николай по военным законам мог его расстрелять.
Романтическая мистификация кавказского героя имела вместе с тем весьма серьезные последствия – последствия, если угодно, положительные, – она заставила лидеров общества задуматься над возможностью внезапного возникновения кризисной ситуации, которая обязала бы их действовать. Мистификация Якубовича, встряхнувшая не только декабристский Север, но и Юг, куда известие о намерении нового Брута привез по поручению Рылеева полковник Бригген, заставила заговорщиков трезво подсчитать свои силы и подумать о конкретной тактике в конкретных условиях. Контакты лидеров общества с Якубовичем можно считать первым крупным событием на этой последней прямой – в последнем полугодии перед восстанием.
Более того, само присутствие Якубовича в столице привело северян к мысли о реальности скорого вооруженного выступления в Петербурге.
Следственная комиссия, суммировав полученные подробные и обширные сведения, точно поняла эту особую роль Якубовича в преддекабрьский период: «Приезд сего последнего (Якубовича. – Я. Г.) в Петербург, его разговоры, объявленный им умысел сильно действовали на тогдашнего начальника Северной думы Рылеева; им (Якубовичем. – Я. Г.), как утверждает Александр Бестужев, воспламенена тлевшая искра».
Член тайного общества полковник Бригген сказал на следствии: «Я уверен, что ежели бы не было Якубовича, то и несчастное происшествие 14 декабря не случилось бы…» Это, конечно, преувеличение, но смысл в нем есть…
Тайное общество. 27 ноября
Ранним утром этого дня Рылеев, почувствовавший себя больным, послал записку барону Штейнгелю, жившему в том же доме, приглашая его к себе. Штейнгель был занят, спешности приглашения не понял и не пошел.
Александр Бестужев на следствии так описал утренние события, параллельные тому, что происходило во дворце: «Пришел Якубович с подтверждением того же (болезни Александра. – Я. Г.), но мы никак не ожидали, чтобы болезнь так скоро сразила императора. Якубович вышел и через пять минут вбежал опять, говоря: „Государь умер, во дворце присягают Константину Павловичу – впрочем, это еще не верно, говорят, Николаю Павловичу по завещанию следует“, – и выбежал».
Показания Рылеева дают одну живую и существенную деталь: «…Якубович… вбежал в комнату, в которой я лежал больной; и в сильном волнении с упреком сказал мне: „Царь умер! Это вы вырвали его у меня!“ Вскочив с постели, я спросил Якубовича: „Кто сказал тебе?“ Он назвал мне не помню кого-то, прибавил: „Мне некогда; прощай! “ – и ушел».
Принесенное Якубовичем известие, по словам Александра Бестужева, «поразило нас, как громом, я надел мундир – и встретился в дверях с братом Николаем. „Что делать?“ – „Я поеду узнать в какой-нибудь полк, кому присягают, далее, право, не знаю“. Я и поехал в Измайловский, спрашиваю, один говорит – Константину, другой – Николаю, третий – Елисавете».
Интересно проследить, в чем сходятся и в чем расходятся показания декабристов на следствии, данные по горячим следам событий, с воспоминаниями, написанными через много лет.
Николай Бестужев писал: «Более года прежде сего в разговорах наших я привык слышать от Рылеева, что смерть императора была назначена обществом эпохою для начатия действий оного, и когда узнал о съезде во дворце, по случаю нечаянной кончины царя, о замешательстве наследников престола, о назначении присяги Константину, тотчас бросился к Рылееву. Ко мне присоединился Торсон. Происшествие было неожиданно; весть о нем пришла не оттуда, откуда ожидал я, и вместо начатия действия я увидел, что Рылеев совершенно не знал об этом. Встревоженный, волнуемый духом, видя благоприятную минуту пропущенною, не видя общества, не видя никакого начала к действию, я горько стал выговаривать Рылееву, что он поступил с нами иначе, нежели было должно. „Где же общество, – говорил я, – о котором столько рассказывал ты? Где же действователи, которым настала минута показаться? Где они соберутся, что предпримут, где силы их, какие их планы? Почему это общество, ежели оно сильно, не знало о болезни царя, когда во дворце более недели получаются бюллетени об опасном его положении? Ежели есть какие намерения, скажи их нам, и мы приступим к исполнению – говори!“
Рылеев долго молчал, облокотясь на колено и положив голову между рук. Он был поражен нечаянностью случая и наконец сказал: „Это обстоятельство явно дает нам понятие о нашем бессилии. Я обманулся сам, мы не имеем установленного плана, никакие меры не приняты, число наличных членов в Петербурге невелико, но, несмотря на это, мы соберемся опять ввечеру, между тем я поеду собрать сведения, а вы, ежели можете, узнайте расположение умов в городе и войске“.
Батеньков и брат Александр явились в эту минуту, и первое начало происшествий, ознаменовавших период междуцарствия, выразилось бедным собранием пяти человек».
Николай Бестужев бежал к Рылееву утром 27 ноября 1825 года, чтобы излить недоумение и обиду, обиду сильного и ценящего свою силу человека, которого лишили возможности действовать. Это чувство разделял с ним его близкий друг Торсон. Это было главным для него через двадцать лет. И соответствующим образом его память выстроила картину события. Ибо реальная картина не соответствовала задаче мемуариста. Николаю Бестужеву было еще и чрезвычайно важно показать бессилие и растерянность тайного общества 27 ноября, чтобы оттенить тот подвиг, который совершили заговорщики, переломив свою беспомощность и героическим усилием собрав к 14 декабря достаточно сил для восстания.
Странно, казалось бы, что он забыл о болезни Рылеева и «послал» его ездить по городу, хотя на самом деле собирать сведения отправился Александр Бестужев. Странно, что, придя к Рылееву, не увидел там Александра, а помнил, что тот пришел позднее
