Амур. Лицом к лицу. Выше неба не будешь - Станислав Петрович Федотов
А через неделю в Мазаново вошли тысяча японских солдат и сотня амурских казаков. Японцы применили пулемёты и лёгкую артиллерию, так что сопротивление повстанцев было быстро сломлено, и началась расправа.
Иван вышел на крыльцо сельской управы подышать морозным воздухом. В избе, где велись допросы, было так накурено, что он, сам не чуравшийся трубки с крепким табаком, почувствовал дурноту.
Вечерело. На западе, на другом берегу Зеи, горело село Сохатино, подожжённое зажигательными снарядами; зарево пожара уже заменяло вечернюю зарю. С восточной части неба на землю равнодушно взирали огромные звёзды; между ними на невидимой волне задирала нос узкая ладья растущего месяца.
Возле крыльца в ожидании очередного приговорённого в две шеренги стояли японские солдаты. Они явно замёрзли, но не двигались, пока с крыльца не выталкивали новую жертву и не звучала команда «сейсан!»[12], которая означала любой метод уничтожения человека. Тогда от строя отделялись два или четыре солдата, в зависимости от опасности возможного сопротивления жертвы, и уводили несчастного на окраину села.
Из-за угла избы вышли несколько человек. Впереди твёрдо шагал казак Ивановой сотни хорунжий Прохор Трофимов. За ним хромал высокий широкоплечий мужик в какой-то форменной шинели и сапогах, из-под форменной же фуражки выбивался чёрный чуб. Два казака шли по бокам, держа карабины наготове. Замыкал шествие Илья Паршин, только накануне присоединившийся к сотне. Он прибыл из Благовещенска как бы с инспекцией от Гамова, избранного земской управой областным воинским начальником. Поэтому был без карабина и шашки – только с маузером в кобуре.
Ещё одного поймали, равнодушно подумал Иван. Его не печалила судьба повстанцев: защищаете кровавую власть – вот и умывайтесь кровью. Душили воспоминания о похоронах на китайской земле деда, отца и матери. Ему казалось, что с мыслями о расстрелах красных перед ним возникают родные лица, они одобрительно кивают и улыбаются. Становилось легче.
Он повернулся было, чтобы возвратиться в избу, и вдруг его словно по лбу ударили: а чего это Илька Паршин за арестованным плетётся? Однако неспроста! Иван напряг зрение и разглядел: да это ж Пашка Черных! Мысли сразу заметались: что же делать?! Расстреляют же зятя ни за хрен собачий! А ведь именно он с Сяосуном спас его, Ивана, и Настю, и детей от красногвардейцев! И в семье Пашки живут сейчас Маша и Федя! Что ж, он, есаул Амурского казачьего войска, вот так и отдаст япошкам на растерзание своего родича, пусть даже он трижды красный? Ежели что, потом посчитаемся, а теперича…
Додумать он не успел: казаки с арестованным подошли к крыльцу.
– Трофимов, – сказал Иван, – этого давай в мою избу!
Изба, которую занимал есаул, была через несколько домов. Илья явно обрадовался, а хорунжий что-то буркнул своим, и вся группа двинулась дальше.
– Татсу! Стоять! – раздалось за спиной Ивана.
Он оглянулся – на крыльце появился командир японского отряда полковник Кавасима. Он хорошо владел русским языком, поэтому и скомандовал сначала по-японски, а затем по-русски.
Трофимов с товарищами подчинился.
– В чём дело? – продолжил полковник. – Почему арестованного отправляют в другое место?
– Я приказал, – сказал Иван. – Я знаю этого человека. Он – казак, поэтому допрашивать его буду я.
– Какой же он казак, если на нём форменная одежда железнодорожника?
– Он – казак станицы Поярковой, а в форме – потому что сначала дорогу строил, а потом стал на ней служить. Казаку это не зазорно. Хорунжий, выполняйте приказ.
Группа Трофимова снова двинулась вперёд.
Лицо Кавасимы перекосила гримаса.
– Я вас арестую, есаул! – прошипел он.
– Вы забываете, полковник: моя сотня содействует вам, но не подчиняется. И хозяева тут мы, а не вы. Вы уйдёте, а мы останемся.
Иван вернулся в прокуренную избу, надел чекмень и папаху и отправился к своему временному пристанищу. На пороге его встретил хмурый Трофимов.
– Ты чё удумал, Иван? Из-за краснопузого с япошками ссоришься! А ну как они нам козью морду устроят?!
– Это, Прохор Степанович, мой зять…
– Да хоть сват и брат, – перебил хорунжий. – Кто не с нами – тот против нас. А кто против – подлежит ликвидации!
– Ты где это нахватался?! – удивился Иван. Ему было неприятно, что хорунжий чуть ли не лихоматом[13] перебил есаула, но он не забывал, что Прохор лет на двадцать старше, следовательно, по жизни опытней, и слушать его надо, а вот соглашаться необязательно. – Кажись, что-то такое я слышал от большевика Мухина.
– Ну, ты того… этого… – смутился Трофимов. – Неча меня в большевики записывать. Я их резал и буду резать. Помяни моё слово: ежели мы с имя не покончим, они покончат с нами и землю нашу заберут. А этот твой зять – агитатор ихний. Время придёт – он тя не пожалеет.
– Он меня и семью мою от красногвардейцев спас, когда Гамова валили. Долг платежом красен.
– Ну-у… это – другое дело, – смирился Прохор. – Долг для казака – свят!
В избе было тепло и сумеречно: горницу освещала лишь лампадка в красном углу. Павла усадили на лавку возле печи, в которой плясал огонь, казаки стояли у двери, упираясь спинами в косяки, а Илья занял место за столом.
Все молчали.
Иван вошёл, огляделся и кивнул казакам: свободны. Те вышли.
– Хозяйка! – позвал Иван.
Из-за завески, отделявшей запечье от горницы, вышла молодая женщина в чёрной казачке и широкой юбке почти до пола, из-под которой выглядывали выворотяшки[14].
– Чё хочете? – певуче спросила она и сверкнула весёлым глазом на Павла, а потом на Ивана.
– Давай сюда лампу да чего-нито пожрать на троих, – сказал Иван, снимая чекмень и вешая его на рожки косули, прибитые у двери.
Хозяйка вынесла керосиновую лампу, Иван зажёг фитиль, приладил стекло.
– А из пожрать, – певуче-насмешливо сказала женщина, – есть кондёр, калба[15] солёная…
– А жарёха? Капустянка?[16]
– Жарёху днём сожрали, – с издёвкой сказала хозяйка. – И капустянку тож приголубили.
– Ладно, давай свой кондёр, – со вздохом согласился Иван.
– И самогонки бутылёк, – добавил Илья. – Ты, Паша, разболокайся, – обратился он к Черныху. – Посидим, побалакаем, а с утреца со мной поедешь. Так, Иван Фёдорович?
– Так-так, Илья Прохорович, – в тон ему ответил есаул.
Павел снял форменную шинель и повесил на другие рожки, где уже висел кожушок Ильи, туда же пристроил фуражку и вернулся на лавку.
– Ну, чё
